***

Учебный год для студентов советских вузов в те времена начинался с «практики» в совхозах и колхозах. В ЧИАССР их использовали для сбора винограда, в Подмосковье – для уборки моркови, картофеля.

Филфак в Коломне в ту осень трудился в пойме Оки. Утром катером весь факультет отвозили на работу, вечером – возвращали в город. Студентов курировали один-два преподавателя. Чеченскую группу опекал Константин Григорьевич Петросов. Он выстроил доверительные отношения со всеми ребятами. Он же первым заметил и то, что у меня не получается выговорить «щ». С тех пор он везде – в институте ли, на улице ли – встречал меня неизменным: «Абдулла, скажи-ка мне «щи».

Через год, на втором курсе, уже после «практики», на своей лекции в огромной аудитории он отыскал меня взглядом, громко, на весь зал сказал: «Абдулла, скажи «щи». Я не только не обиделся. Наоборот, меня порадовало, что он по-прежнему беспокоиться о том, чтобы я, его студент, был безупречен во всем.

***

В общежитии, где жила чеченская группа, один этаж занимали студенты физвоса -факультета физвоспитания и спорта. До нашего появления в городе они установили свои «порядки» и у себя на этаже, и во всей «общаге». Никто не смел хоть слово поперек сказать. В «режимную зону» входила и комната отдыха, в которой стоял единственный на пять этажей телевизор. Передачи про Кавказ в те годы показывали крайне редко, причин засиживаться перед экраном у чеченцев не было. Физвос же смотрел все спортпрограммы.

Однажды по одному из двух телеканалов показывали концерт ансамбля «Вайнах», на втором – хоккейный матч. Чеченки первыми пришли в комнату отдыха посмотреть концерт. Но вломились «спортсмены», «врубили» хоккей. Девушки-чеченки позвали ребят-соплеменников. В итоге любители спортигр поплакались в ректорат. Тот, в свою очередь, созвал собрание.

В президиуме – проректор, деканы обоих факультетов, представители парткома…

На чеченцев и филфак вылили ушаты грязи. Все выговорились, и тогда поднялся декан филфака Геннадий Владимирович Дагуров:

-Товарищи, вы только вдумайтесь! Впервые в истории советской педагоги физвос жалуется на филфак…

Все переглянулись, поднялись. Словно и не было ни конфликта, ни гневных речей.

Мы, группа из ЧИАССР, не были ни агнцами, ни злом во плоти. Всего-навсего юнцы, не хуже и не лучше миллионов своих сверстников. Дагуров это осознавал. Однако и спуску не давал, если вляпались во что-то по своей вине. Участник ВОВ, классик бурятской литературы, он читал курс современного русского языка, жил в доме напротив общежития, и мы были во всякое время суток убеждены: наш декан никого из студентов никому в обиду не даст.

***

На первых порах многие старшекурсники завистливо говорили нам, вчерашним абитуриентам: «Счастливчики, вы будете слушать лекции Ингера и Шпеера!». Были и те, кто пугали этими двумя именами. Уверяли, что зачет или экзамен им с первого раза никому не сдать.

Бывшего фронтовика, первого декана филфака, сурового вида Шпеера Глеба Артемьевича мы в тот год встречали только в институтских коридорах.

Ингер же, Айзик Геннадьевич вел античную литературу. Я заслушивался, в конце лекции с ужасом обнаруживал, что ни слова не записал, за отсутствие конспекта по головке не погладят, а списывать ни за что не буду.

В конце семестра Ингер приболел. Двум другим группам зачет перенесли. «Чеченцев» же (в группе была и русская из ЧИАССР) Айзик Геннадьевич пригласил к себе домой. Видимо, ему не терпелось проверить, насколько мы, не русские, освоили не родной язык и литературу древности.

Дождавшись очереди, я втиснулся в однокомнатную квартиру, Ингер взглянул исподлобья, спросил: «Мои лекции ты, конечно, не записывал. На память полагался?!»

Он гонял меня по всему курсу, затем что-то чиркнул в зачетной книжке, вернул: «Не ленился бы – знал бы предмет лучше». На лестничной площадке кто-то выдернул зеленую книжицу из моих рук, развернул: «Зачет!»

На втором курсе Ингер читал лекции по зарубежной литературе Средневековья и эпохи Возрождения. На экзамене мне попался билет с вопросами, которые я знал назубок. Скованность прошла, я начал даже что-то подсказывать одногруппникам. Ингер сделал замечание и раз, и два. После третьего раза билет был отложен, и Айзик Геннадьевич устроил мне ту же «экзекуцию», что и на зачете по античной литературе. Вопросы сыпались один за другим, я отвечал. Мы «добрались» до Франсуа Вийона. Он спросил про стихотворение на поэтическое состязание в Блуа, я балладу эту знал и, сам того не замечая, начал вспоминать вслух. Когда дошел до строки «Я знаю все, я ничего не знаю», Ингер прервал меня: «Вот именно, Абдулла, вы знаете все, вы ничего не знаете!»

Экзамен я сдал, но всю жизнь остерегался еще раз услышать в свой адрес слова Вийона.

***

Каждая зима в Подмосковье «дарила» мне ангину. Не в силах есть и пить, я не менее недели лежал пластом в общежитии и зарекался после выздоровления уехать и никогда не возвращаться в Коломну.

На четвертом курсе об изматывающей меня в зимние месяцы напасти прознала куратор группы Лидия Аркадьевна Яковлева. Она чуть не каждый день спрашивала, чем мне помочь. Я убеждал ее, что нет причин беспокоиться. Вскоре я снова слег с высокой температурой и распухшим горлом, пытался глотать выписанные в институтском медпункте пилюли и клял себя за то, что не уехал за тридевять земель. В пик этого самотерзания в дверь кто-то постучал, я открыл, а за ней — Лидия Аркадьевна.

Она была из старой интеллигентской семьи, вела практические занятия по старославянскому и современному русскому языку. В институте в свое время работала и ее мама. Лидия Аркадьевна ухаживала за ней, не вышла замуж, чтобы не оставлять ее одну. Мы эту ситуацию знали, видели, что у Лидии Аркадьевна каждая копейка на счету, и не могли придумать форму, в которой она согласилась бы принять хоть какую-то помощь.

В тот день, когда она навестила меня, Лидия Аркадьевна прошла к столу, достала из сумки молоко, масло, торт. Я протестовал…

В следующий раз я не открыл ей. Она оставила сумку под дверью.

Осенью 2000-го, оказавшись в Москве, поехал к Лидии Аркадьевне. Маму она уже похоронила. Жила в полном одиночестве с полчищем кошек…