К слову о нем: сама став мамой, почитав умные книжки, я поняла, что самые важные этапы становления детской психики мой брат и впрямь пережил под бомбежками. Мне-то запомнились в Грозном только счастливые люди.
Водитель отвозил меня в 41-ю гимназию, где я под партой пыталась считать на пальцах, а дети смеялись надо мной. Все потому, что мои познания (я уже была наслышана про микробы) были слишком переоценены тетей, которая решила отдать меня во второй класс вместо первого. Я помню небольшие ларьки возле гимназии, где за один рубль можно было купить булочку. В выходные мы ездили в село Алхазурово. Я не помню ни дат, ни событий, только фрагменты. Мое детство оставило мне лишь несколько скудных кадров.
Вот один из них: наша гостиная, в доме много людей, родные, соседи. Они чем-то встревожены. Мы хотим поиграть с соседской девочкой в «дурака». Мама говорит, что для этого сейчас не время. На минуту все замолкает. Вдруг – грохот. Мы думаем, что это гроза. Отец говорит, что больше медлить нельзя. Мама берет меня за руку, собирает документы и золото. Самые ценные вещи погружают в грузовик. Мы садимся вперед. Отец сопровождает нас на своей машине. Мне весело ехать на грузовике. Когда мы остановились, я поняла, как Дади (он ненавидел, когда его назвали папой, как русские) жестом показал маме, что надо выйти из машины. Издали я увидела, как он снимает свои часы, которые он никогда не снимал, и отдает их маме. Я все поняла, все стало ясно, как день, в моей маленькой голове. Слезы хлынули из глаз: я догадалась, что он не поедет с нами.
Я пыталась выйти, хотела его обнять, наплевав на субординацию. Сквозь туман слез я видела его отъезжающую машину. Так мы попрощались с ним.
Нас встретила Ингушетия, у которой и своих проблем хватало. Ужасы палаточных лагерей обошли нас стороной: мы жили у дяди. Было тесно, совместный быт начинал нервировать взрослых, что легко понять. Моя тетя Айна решила, что нам лучше переселиться в две небольшие комнаты во флигеле, во дворе. Айна – одна из самых удивительных женщин, которых я встречала. Сильная, волевая, она никогда не унывала и делала для нас все, что могла. Она натоптала саман и полностью покрыла им сверху и внутри это двухкомнатное жилье. Зимой там было тепло, а летом прохладно. У нас было маленькое окошко, возле которого мы спали на пуховых матрасах.
Школа находилась без малого в двух километрах. Если занятия заканчивались позже 13:00, пропускаешь рейсовый автобус, и надо идти пешком. Помню, как однажды в зимний день, после долгой дороги мы пришли домой, а там так тепло, на столе отварной картофель и сметана с творогом. Бывает в году такой период, когда коровы кушают горькую траву за неимением другой, и тогда молоко горчит. Так вот, это был именно тот период, но, несмотря на горьковатый привкус сметаны, все казалось очень вкусным.
Мы не знали, где Дади, что с ним. Довольно долго жили в этой неизвестности. Однажды ночью приехали незнакомые люди на черной машине, среди них была женщина с огромным телефоном. По этому телефону мы услышали голос отца впервые после нашей разлуки.
Или еще кадр. Отец увез нас в Москву. В место, где всем казалось, что без нас им было лучше. Помню постоянный страх, зашитые карманы у мужчин, чтобы ничего не подбросили. Паспорт в кармане, спасительный, как в океане кислородный баллон. Эта привычка до сих пор со мной. И главные позывные всех полицейских (или милицейских): «красные» и «трехбуквенные». Кто знает, тот поймет. Не забыла и мальчика из школы, вечно наседавшего со своим «Чеченка, чего тебе нужно в нашей стране?» Но на такие дела у меня всегда находились защитники, старшие двоюродные братья.
Я помню, как отчаянно хотела влиться в коллектив. И чем больше мне этого хотелось, тем сильнее был обратный эффект. Я дружно сокрушалась со всеми, когда Норд-Ост был захвачен террористами. И все минуты молчания простояла. А потом повзрослела, и появился Интернет. Я увидела сотни убитых детей, женщин, стариков, сотни запытанных до смерти мужчин от четырнадцати и выше. И поняла, что просто трусила, не смела посмотреть правде в глаза. А уж на то, чтобы заявить о ней вслух, мне подавно не хватало мужества. Я верила всему, что рассказывал «ящик». Боялась, что буду ехать на метро и меня взорвут террористы. Боялась, что не понравлюсь какому-то «красному» и меня возьмут в оборот. Я не знала, за какую команду болею. Подмена понятий шла на масштабном уровне.
Недавно я поделилась со своей двоюродной сестрой Асет воспоминанием о том, как она меня оставила в лесу и велела читать молитву на арабском, пока она не вернется с лошадьми. Это было в военное время. Я так яростно пыталась запомнить все, что она говорила! И непрерывно повторяла это. Она напомнила мне, как мы пошли играть в «домики» и потеряли счет времени. В то же время началась бомбежка села Комсомольское, прямо над нашими головами летели самолеты. Я отчетливо помню, как я подняла голову и видела самолет вблизи. Как за мной прибежала мама, как схватила меня и понесла в подвал. Я теперь думаю: летчик, он ведь тоже меня видел. Вот он, а вот я – террорист, которого он прилетел бомбить… Думал ли он о своих детях? Или чеченские дети другие? В них другая кровь течет? Тут я соглашусь, кровь совершенно другая. Закаленная.
С тех пор прошло немало лет, но я по-прежнему вздрагиваю от салютов. И первая мысль не о празднике, она всегда одна: «Неужели началось?!» И вслед за этим лихорадочный порыв: «Скорее собрать детей! Где документы, карточки, золото?!»
Журнал “ДОШ”№6-2019.