Я промучился неизвестно откуда взявшейся бессонницей всю ночь и только было забылся тревожной дрёмой как вскочил от грохота будильникa.
Небо только-только заголубело на востоке, когда я прошел контрольный пункт на входе к месту моей работы…
Я не испытываю никакого удовольствия от моего образа жизни и моей работы, но когда ты — иммигрант, и к тому же — политический беженец, ты привыкаешь к компромиссам, понимая что это — плата…
Здесь — миграционный центр, место первой фильтрации, куда прибывают беженцы со всех уголков мира. Люди ютятся здесь в наспех сколоченных двухэтажных бараках, сотрясающихся от каждого шага.
Фактически, это — место организованное для тех, кто до этого жил под открытым небом без еды и питья.
Так что о других удобствах им и говорить не «комильфо»…
***
Публика — нелегальные мигранты, добравшиеся до спасительной Франции : чаще всего — выдержавшие смертоносные волны Средиземного Моря на надувных лодках.
Поэтому, тут редко встретишь человека имевшего статус в жизни; в подавляющем большинстве это — выходцы из самых неимущих слоев населения стран, где они имели несчастье родиться и жить.
У каждого из этих людей за плечами — опыт скитаний по странам и континентам в поисках пути сюда, в безопасность.
Всегда — в полном распоряжении черных перевозчиков.
Всегда — в подполье и вне закона.
И так — много месяцев, а то и — лет.
Многие пережили за время своего путешествия драмы расставаний и ужасы лишений, нередко — связанных со смертью слабых и новорожденных в пути…
Все они видели насилие, a некоторым из них и самим приходилось убивать людей.
Поэтому, усилия соцработников по приобщению этих людей к новой реальности и включению в мирную жизнь а-ла-франсэ нередко сопряжены с опасностью.
***
Я — часть команды этих «приобщителей» состоящей из полусотни соцработников.
Вообще, мы — сотрудники «второго уровня» и проводим дни в тех же бараках, что и наши подопечные, в отличие от наших «первоуровневых» коллег, расположившихся в отдельном административном бараке.
Это означает, что мы — постоянно «на линии соприкосновения».
Поэтому, подвергнуться вербальной и даже физической агрессии — наша ежедневность, отвечать на которые нельзя ни в коем случае.
Так вот, возвращаясь к теме платы: моё семилетнее нахождение на этой «первой линии» — как раз-таки — есть МОЯ плата.
Плата за жизнь не под колониальным ярмом России.
Плата за возможность ответить улыбкой на улыбку незнакомым людям, не опасаясь подвоха или, даже, улыбнуться — первым — самому.
Плата за перспективу избавления, если повезёт, от гражданства России — невыносимого для любого чеченца, наделенного памятью.
Короче, это — плата за НАДЕЖДУ…
***
Около часa назад я получил известие о смерти моей тёти.
Ее звали Медина.
Ее жизнь началась — как и у всех чеченских детей, родившихся между 1944 и 1957 — в Гулаге.
Она была младше своей сестры — моей матери — на 15 лет и, практически «удочеренная» ею росла вместе с моими старшими братьями.
Слабая с рождения, Медина часто и тяжело болела, так что моим родителям не раз приходилось готовиться к детским похоронам.
Но природа одарила ее отменным аппетитом и она выжила.
После возвращения народа на родину в 1957-м она окрепла и подросла.
Она вышла замуж в одну из деревень по соседству — за работящего и религиозного парня.
Ей было уже далеко за 40 лет, когда у неё родился, неожиданно, сын: такой же неврачный, хилый и болезненный как и она сама.
И, если ранее встреча с Мединой бывала посвящена, в основном, расспросам о ее вечно шатком здоровье, то теперь объектом расспросов было уже драгоценное здоровье наследника и надежды Медины – ее сынa Ислама.
Постепенно, за постоянные нескончаемые рассказы про сына и чрезмерную к нему любовь Медину так и прозвали «Мать Ислама».
И такой трогательной была эта провязанность, настолько она была болезненно-беззащитной, что народ закрыл глаза на это грубейшее нарушение чеченского этикета: демонстрацию любви между членами семьи…
Я редко общался с Мединой и ее семьей, ибо жили они далеко, а я с юных лет уехал учиться заграницу.
Летом 1997-го года у нас состоялась с Исламом неожиданная встреча, последняя, как оказалось.
Я возвращался в тот вечер с поездки в разрушенную столицу и вышел с автобуса на круговой, разделяющей Шали, Мескер-Юрт, Джалку и Герменчук.
Только что отгремевшая война многое изменила в стране и меня — воображавшего себя большим журналистом — распирало жизнерадостное любопытно. Я хотел побольше увидеть и запечатлеть в памяти, ибо скоро мне предстояло путешествие заграницу и, скорее всего, надолго.
Решение сойти на этой круговой, несмотря на приближающийся вечер, я принял еще и по другой причине: здесь когда-то стоял вагон-кафе «Ганга», открытый моим давним приятелем.
Только на месте «Ганги» теперь я обнаружил крохотный вагончик с претенциозным «Restaurant» на большой не по размеру вывеске.
Хозяин — оживленный как и все чеченцы в том 1997-м победном году — ничего не знал про моего приятеля но предложил быть у него гостем.
От ужина я вежливо отказался, но с удовольствием воспользовался молитвенным уголком на тенистой задней веранде.
Я подошёл к остановке восточного направления и только поднял руку чтобы остановить машину, как меня кто-то окликнул по-имени и я увидел приближающегося ко мне юношу.
Я признал в этом загорелом и возмужавшем крепыше Ислама не сразу. Оказалось, что он с товарищами пас коров в лесополосе неподалеку и узнал меня издали.
Он молодцеватой походкой подошел и мы тепло обнялись на традиционный чеченский манер.
Я никак не мог налюбоваться своим кузеном, который таким чудесным образом преобразился из гадкого утенка в сокола.
На мои слова восхищения его физическим прогрессом он смущенно бросил своим ломающимся голосом подростка: « я, слегка, спортом занимаюсь… ».
Красный диск солнца уже касался горизонта и ребятам было явно пора гнать коров домой.
Я напутствовал Ислама словами, типа «продолжай работать над собой и учись — Ичкерии нужны умные граждане!» — слова, которые я нередко адресовал чеченским юношам в те дни.
***
Мой самый младший из кузенов погиб через 3 года — должно быть ему едва исполнилось 17 лет на момент гибели.
Весной 2000-го года путинские оккупанты установили контроль над всей равнинной частью страны.
Чеченское сопротивление, имевшее только стрелковое оружие и гранатомёты, ушло в горы…
Одна из русских баз находилась на западной окраине Гермчига.
В тот вечер Ислам с другом пришли пригнать коров с пастбища. Но один теленок пропал и в поисках его ребята незметно для себя приблизились к расположению оккупационной базы.
Вдруг раздался голос, изрыгающий мат.
Ислам ответил на оскорбительные слова и ввязался в перебранку, в то время как его товарищ побежал за подмогой.
Когда товарищ вернулся назад, сопровождаемый родителями Ислама и представителями местного муниципалитета, то на месте где был Ислам обнаружили несколько ошмётков обгорелого мяса.
Невзирая на угрозы русских, сельчане дотемна собирали куски тела мальчика и бережно складывали в широкий платок его матери.
***
Честно говоря, никто не думал что Мать Ислама переживёт сына так долго, и, в первую очередь, она сама. Бывало, замолчит внезапно, а потом скажет дрогнувшим голосом: «Что я тут делаю!?»
Мне рассказали что oна не была смертельно больной.
Она просто устала жить.
Последние десять дней она совершенно прекратила есть и пить и умерла этим утром во сне.