Мне прислали этот ролик по whatsApp вечером и я потерял сон: всю ночь я слушал эту беседу и читал комментарии…
Сам живя в Париже, я — как мне казалось — не должен был удивляться ничему… И я — не столько удивлен, сколько озадачен, расстроен и ввергнут в грустные размышления.
Чеченская диаспора в Европе похожа на айсберг, попавший в теплое течение и уносимый им к экватору.
И, подобно тающему айсбергу, мы проходим через все этапы исчезновения в культуре, расстворяющей нас в себе своим ненавязчивым теплом.
Тот же гуманизм, открывший нам двери и приютивший нас 15-20 лет назад, теперь ассимилирует нас.
И дети, видевшие войну и насилие, пережившие — часто — шок потери родителя (как в случае с Магамедом) или их расставание, оказываются готовыми к ассимиляции. Возмужавшие в Европе — в совершенно противоположной всему «чеченскому» атмосфере, — они всё чаще не понимают смысла в следовании правилам Нохчалла — «чеченскости»…
Но что меня тронуло более всего в этой беседы пастыря с прозелитом из чеченцев, это — не Вера (в конце концов Вера есть предмет глубоко личный и интимный для каждого), а морально-этическая сторона вопроса религии, в качестве Системы.
Дело в том, что религия для чеченца — намного больше, чем религия.
Потому, что формирование современной чеченской нации проходило в непосредственной кузнице перманентных войн.
Войн чрезвычайно тяжелых, с беспощадными и сильными завоевателями, не раз ставивших народ на грань выживания.
В такой ненормальной обстановке — где насильственная смерть стала обыденной и осязаемой, словно воздух, — только вера в высшую справедливость способна спасти гуманистические начала в обществе, без которых любая человеческая общность вырождается в дикарей.
В нашем случае (на рубеже 17-го и 18-го веков) ислам победил не случайно.
Историкам хорошо известно христианское прошлое горной Ичкерии, как и традиционное язычество долин и предгорий.
В процессе выхода Чечни из-под шока тимерлановского геноцида (только 10 % народа выжило, взобравшись к ледникам) и начала — почти мирной — реконкисты северных долин, происходило проникновение в народ христианства и ислама.
И, всё же, к началу русской экспансии на Кавказе, чеченцы подошли мультирелигиозным обществом, где не преобладала ни одна из религий.
И исламизация чеченцев, завершившаяся вступлением в ислам галгаевцев во второй половине 19-го века, было косвенно делом рук России.
Колониальный натиск России, с его отчуждением у чеченцев плодородных долин и предгорий, с заложением на завоеванных землях казачьих станиц и фортов, поставил чеченцев перед дилеммой.
В данной обстановке — без союзников, без тыла и экономической базы — чеченцам пришлось генерировать энергию в себе самих.
Сплочение народа в единый механизм стало острой необходимостью.
Языческие верования с пантеоном различных божеств не годились изначально.
Христианство, закрепившееся в горах стараниями грузинских проповедников, могло стать доминантной силой, но не стало ею по двум причинам: грузинские князья сами вели политику на сближение с Россией, надеясь с её помощью остановить ползучее завоевание своей страны мусульманской Турцией.
Вторая причина: крест мало годился для мобилизации против завоевателя, выступающего под таким же символом.
В результате произошел синтез между язычеством и исламом, а христианство было изгнано в сторону Грузии. Почти до середины 19-го века в чеченском народе шел межконфессиональный конфликт, пока — уже при Имамате — последние чеченские христиане «Лам-Керсты» не были вытеснены в Грузию…
Русско-Чеченская война, занявшая большую часть 19-го века (известная в российской историографии как «Большая Кавказская Война») стала наковальней на которой окончательно сформировался чеченский национальный характер : мусульманин-мистик, соблюдающий доисламские традиции (адат).
В условиях отсутсвия классов и социальной иерархии, у чеченцев только религия исполняла функции регулирующие внутренние и внешние отношения…
Когда пришли большевики, они вынуждены были включить в РСФСР мусульманскую Чечню с её шариатом, пантеоном святых, суфийскими тарикатскими орденами и т.д..
Шок тотальной депортации 1944-1957 гг., когда народ оказался обезглавленным (в 1937-1938 гг. советская власть уничтожила до 12 000 улемов, ученых, писателей, учителей, партаппаратчиков) привел почти к анархии. Речь — о появлении, за время выживания в Средней Азии, множества новых сект и почти удвоении чеченских тейпов…
В этот же период родилась и чеченская советская интеллигенция.
Термин «чеченец» оставался синонимом «врага государства», поэтому единственным путем чеченцу к успеху в советской системе было обрусение.
Таким образом, к началу 1990-х годов в чеченском народе появилась значительная общность (не менее 20 % от общего населения), проживающая в городах с доминирующим русским населением (Грозный, Аргун, Гудермес) и подвергнувшаяся обрусению…
Когда чеченцы объявили независимость, когда обрушилась советская система и началась экономическая блокада со стороны России, эти люди потянулись — часто вместе со своими русскими начальниками/коллегами/соседями — в Москву и в другие города России.
Из этих же людей Россия сколачивала первую про-российскую оппозицию (Хасбулатов, Автурханов, Гантемиров, Завгаев…).
Во время первой войны и до второй, это были, в основном, представители данной группы, кто сумел выехать за границу…
Что касается тех, кто жил на чеченских окраинах Грозного, даже если родители соблюдали адаты, дети их — выросшие вместе с русскими ровесниками — оказывались более готовыми к «дечеченизации», нежели их сельские сородичи.
У непосвященного читателя может родиться вопрос: «а что такого специального есть в чеченскости?»/»что такого в том, что кто-то выйдет из «чеченскости»?»
Дело, как раз, в том и состоит, что в силу всех перчисленных причин, невозможно чеченцу/чеченке оставаться в лоне своей нации, если он оставил путь дедов — ислам суфистского толка.
Ведь именно по той причине чеченский народ отверг, фактически «выплунув» ваххабизм, который был проглочен под гипнозом военных подвигов Джамаата-Хаттаба-Басаева…
И вот я смотрю на этого симпатичного человека, вежливо, но твердо критикующего своего отца за его жесткость и автократизм.
Слушаю ребенка, не получившего материнского тепла, страдавшего от отцовской бесчувственности, от холодности мачехи… задыхавшегося от диктата общественного мнения.
И мне жаль этого человека, потерявшегося в этом большой мире соблазнов и легких решений; не понимает он (так же как и его собеседник-пастор), что не религию Ислам от отвергнул, а свою национальную принадлежность!
Нохчи хила халаду («быть чеченцем — тяжело!») — гласит старая чеченская поговорка, и я думаю, что она восходит ко временам домусульманским и дохристианским…
Когда какой-либо народ оказывается в невыгодной историческо-политической позиции, происходит неизбежное брожение и отчаявшиеся толпы начинают покидать свой народ, словно тонущий корабль.
Несомненно, часть из них уплывает, утирая слезы горечи, потому что в их каютах — вода до потолка; часть из них уходит, надеясь вернуться научившись ремонту карабелей…
Но, на корабле всегда остаются те, кто откачивает воду, тушит пожар, сшивает разорванные паруса, заделывает пробоины, перевязывает раненных, добывает рыбу для оставшейся команды, следит за форватером… и только наличие вот этих людей держит корабль, получивший пробоину, на плаву.
Отчаянная решимость этой остающейся на тонущем корабле части команды дают смысл всем, кто уплыл и вернется, возможно, с помощью.
А этот человек, боюсь, не принадлежит ни к первой, ни ко второй, ни к третьей группе — пусть он и симпатичен мне своей наивностью и самоотверженной смелостью.
Он — тот, кто подплыл на подобравшем его судне и зовет брошенную им команду оставить родной чеченский корабль тонуть и перебраться на борт добротного и большого корабля.
Бывший Магамед, бывший чеченец не понимает, что означает «родной корабль» — для него, теперь, любой хороший корабль, уверенно идущий по волнам — «свой».
У этого человека, силой обстоятельств оказавшегося вне «чеченскости» — ясный взгляд, открытое лицо, широкая белоснежная улыбка… он ухожен, отлично причесан, речь его уверенна и убедительна — по всему видно, что человек этот живет, теперь, легко.
Только он — не мой герой.
И при всем участии к обстоятельствам его жизни, он не вызывает у меня уважения.
Можно уважать юнгу, посвятившего себя — перед скучающей публикой на спасшем его лайнере — обличению «плохих нравов» команды, которую он бросил на судне, терпящем бедствие??
Мой герой — тот, кто предпочел остаться на своем тонущем корабле.
Мой герой — тот, кто видя всю безнадежность ситуации, положил свою жизнь на тяжелый и неблагодарный труд по откачке воды из трюмов.
Тот, кто выбрал «тяжелую жизнь чеченца» — вот мой герой.
И для меня нет разницы в мотивах такого его выбора: попасть к гуриям, получить земную славу, впечатлить любимую девушку, доставить радость отцу/матери, поступить назло врагу.
Любой мотив хорош — тот который заставляет чеченца смотреть в лицо слепой стихии глазами волка, а не спасенной овцы издалека…
«Чеченцы верят в свою великую будущность… в свою миссию от Бога…» — так писал царский академик и генарал Н. Ф. Дубровин.
В отличии от наших завоевателей, я знаю больше о природе силы, которая двигает чеченским народом, заставляя его вновь и вновь восставать из пепла и идти в бой за высшие идеалы.
Здесь, в Европе, мне четко открылся один факт: Бог привел чеченцев сюда, чтобы напомнить окончательно запутавшимся в «правах и свободах» народам о главном.
Речь — об отваге, взаимопомощи, мужестве, семейных ценностях, искренности в Вере: обо всем, что, когда-то, через сложные исторические процессы, сделало Европу боцманом человечества и привело её к Демократии…
Да «Чеченцы верят в свою великую будущность и миссию от Бога» и только благодаря этой Вере 200 тысяч чеченцев приковали к себе внимание полумиллиардной Европы.
Остальное нам откроет время… если мы удержим свой корабль на плаву в течении ближайших 20 лет.
Дай Бог — Магамеду Таймасханову из Бельгии и всем, покинувшим этот корабль в беде — вернуться с инструментами, материалами, с ремонтными командами, оригинальными решениями, а не с приговором чеченскому кораблю и его сражающейся с океаном команде.