Свет подали через полтора года. Старики же по-прежнему шли ко мне в надежде услышать что-то обнадеживающее. С одним мы засиживались допоздна. Он в эти вечера рассказывал о себе, о выселении, СССР. Судьба у старика – врагу, и то не пожелать.

В августе 1937 года отца его арестовали и сослали в Сибирь. Ему, младшему сыну, было два года, и он ничего из того периода не помнил. Но рассказывал, как четыре года спустя вернулся отец, и он, сын, разглядывал его, боясь спросить, не уедет ли он снова.

В феврале 1944 года их, как и других чеченцев, выселили семьей. Отец в дороге заболел, вместе с ним с поезда сняли и сына. Отец не прожил и недели. Сына выставили за дверь больницы. Ни языка местного не знал, ни местности. Как выжил, как сестру нашел – не на одну страницу рассказ.

Жил впроголодь. Не всегда одет, обут. Сон там, где ночь застала. Но пять классов окончил, позднее – и курсы водителей. Из Казахстана на родину вернулся в начале 70-х. Шоферил до пенсии.

И вот он, не замерзший восьмилетним мальчишкой в лютые морозы на пустынной станции, не умерший от голода и заразы, спустя более 60 лет,  часами нахваливал уже распавшееся государство – СССР: и зарплату без задержек выплачивали, и лечили бесплатно, и учили…

Я не мешал выговориться. Года три ни слова поперек не сказал. Пока что-то на меня не нашло и не понесло: «Кто тебя, мальца, бросил в степи за тридевять земель от родного дома? Не СССР? Ты с 11 лет в поле горбатился, школу-семилетку не смог окончить. По чьей вине? Не государство ли? Твою дочь не прооперировали, пока ты не заплатил. Твой сын не поступил в вуз потому, что твоя зарплата не позволяла одновременно и семью кормить, и студента содержать. Кто установил размер ее? Сколько раз в месяц ты мог купить мясо? Один или два раза? Не правда ли? Ты всю жизнь едва сводил концы с концами. Сказали «Советы» хотя бы раз: «Ты трудяга, но ты беден. Давай помогу?..»

Он оцепенел. Дрожала рука в которой держал чашку с чаем. Он отодвинул ее, поднялся. Я вышел проводить его, а он и не попрощался. Я сожалел, что не сдержался. Догнал бы, попросил прощения, но он вряд ли услышал бы меня.

Он не появлялся и день, и два… Когда пришел, выглядел растерянным. Заговорил, глядя в пол:

-Тогда, в марте 44-го, когда умер отец, мне даже подойти к нему не позволили. Вывели в коридор, а часа через два – на улицу. Думал, вот-вот кто-то выйдет, поведет в палату, где отец лежит. Никто не вышел. Я почему-то решил, что провинился в чем-то, что, если подождать, то врач перестанет сердиться, и мне разрешат посидеть рядом с отцом. Но обо мне забыли, и я до сих пор не знаю, как там, в больнице, поступили с телом отца. И всю жизнь сам себе кажусь мальчиком, который стоит у входа в больницу и думает, что, если он будет вести себя хорошо, то его отведут к отцу. Этот страх не уходит, не отпускает: провиниться – и ни с кем не проститься…

Мы в то лето виделись чуть ли не каждый день. Пили чай, и он рассказывал про Казахстан, а я представлял себя мальчиком у дверей больницы в степной глуши…