По материалам книги М.Катышевой «Уроки чеченского…»
Костер в горах
Когда говорят о Хайбахе, обязательно называют эту фамилию – Гаевы.
Гаевы Тута и Хату из тех, кто был заживо сожжен в конюшне колхоза имени Берии в феврале 1944 года.
Гаевы Жандар и Ясу – из тех, кому выпало тогда же разгребать пепелище и хоронить останки мучительно погибших родственников.
Гаев Саламат – из тех немногих, кто еще в годы застоя начал собирать, фиксировать материал о драматических событиях в Галанчожском районе.
Когда тема выселения вышла из-под запрета, пошел поток воспоминаний тех, кто пережил это испытание. Но говорили о трудностях пути в Среднюю Азию, о том, как тяжело жили там. А вот как складывалась судьба тех, кто отстал от выселения, не говорилось. Саламат Гаев – один из тех, кто не был вывезен из Хайбаха 23-го февраля. В то время ему было пять лет. Что-то смутно он помнит сам, о чем-то позже рассказала мать.
…Жандар и Ясу ( было это уже в 1968 году) пасли овец в окрестностях Хайбаха: хотя после возвращения из высылки в горах селиться запрещалось, они приходили сюда со своими отарами и поддерживали жизнь не по своей воле покинутой родины. Саламат, их племянник, во время каникул присоединялся к ним.
Как-то ночью засиделись они у костра, Луна освещала горы мягким светом. Над землей стелился аромат трав, невдалеке журчал ручеек, вздыхали расположившиеся на ночлег овцы. Жизнь становилась в такие часы особенно прекрасной и желанной. И особенной печалью щемили сердца воспоминания о той трагедии, которая разыгралась в этих горах.
-Ваша ( обращение к старшему родственнику, принятое у чеченцев – авт.), — спросил Саламат Жандара, — если бы сейчас к тебе привели виновников смерти твоего брата, что бы ты с ними сделал?
Жандар задумался. Молчал и Ясу, самый младший из братьев Гаевых. Отблески пламени плясали а его белой, длинной – по пояс- бороде: тогда, после погребения еще теплых от огня останков, каждый из участников этого дела дал какой-то обет. Ясу в знак вечного траура решил не брить бороду.
Саламат ждал ответа…
…Джанарали, отца Саламата и одного из братьев Жандара, арестовали по ложному обвинению еще до войны. В 1942 году он скончался от тягот тюремной жизни, оставив свою жену с четырьмя малолетними детьми, младший из которых, Ваха, родился уже после его ареста. Бумага о реабилитации хозяина пришла в дом Гаевых в 1963 году. Да не принесла она радости, ведь человека, бессмысленно загубленного, уже было не вернуть, не вернут и маленького, умершего в Казахстане Ваху.
Езихат, как и другие горцы, жила за счет скотоводства. Дойных коров держала при доме, а молодняк и овец из-за тесноты приходилось устраивать в загонах в отдаленных урочищах, где запасали корм. Время от времени на эти фермы наведывался кто-нибудь из родни, а то и сама Езихат, взяв свою ораву, отправлялась туда на несколько дней: хозяйский-то глаз никто не заменит. Вышло так, что на ферму она ушла за несколько дней до рокового 23-го февраля. О случившемся Езихат ничего не знала, но заподозрила что-то неладное. Что-то тревожное в воздухе носилось. Оставив малышей на попечение старшей дочери, одиннадцатилетней Асмы, она отправилась в село. Вернулась – лица на ней не было. В Хайбахе никого не осталось. Не было и солдат. Дома царил беспорядок: все было перевернуто, из разорванных подушек вывалились перья. Три сундука, где хранились самые дорогие вещи, были разбиты и пусты.
Так для Езихат Гаевой и ее четырех детей начались новые мучения. Встречаясь украдкой с теми, кто случайно, как она, или же намеренно скрывшись от властей, избежал выселения, узнала, что отныне все они считаются бандитами и подлежат расправе без суда и следствия.
Начались скитания, трудные переходы по горам. Укрытие меняли каждые два-три дня. Иногда Езихат уходила, чтобы встретиться с кем-нибудь из родственников, узнать новости, поживиться какой-нибудь едой. Большими группами держаться было еще опаснее, поэтому каждый, прежде всего, заботился о себе. Замотанные в тряпки, голодные, дети в такие дни подолгу, иной раз сутками, сидели в какой-нибудь пещере, выемке скалы, а то и в дупле огромного дерева. Сидели не шевелясь, маленький Ваха, несмотря на мокрые штанишки, на изнурительный голод, научился не плакать, он уже знал: рядом опасность.
Ели что придется. Очень выручали запасы жареной ячменной муки, сваренной в сливочном масле, которую традиционно готовили горцы (дяттаг1) – она долго не портилась. Мясо ели прямо сырым, побив его предварительно камнями – разводить огонь было опасно.
Опасность была всюду. Боялись пить воду и есть найденную на тропах пищу – травились. Боялись выходить на тропу – нарывались на засаду. Ходили вокруг своих порушенных жилищ, но зайти в них боялись – там минировалось. Потом боялись прятаться и в пещерах: все они уже был под наблюдением солдат. Пришлось перебраться в лес. Он спасал, но не грел. Как-то – это было уже в апреле – залезли в только что освободившуюся медвежью берлогу. Запах там стоял невыносимый. Но для загнанной Езихат и ее детей это было более-менее надежное убежище. Тесно прижавшись друг к другу, они крепко заснули, впервые, может быть, за долгое время. А ночью выпал снег. Выбравшись из берлоги на рассвете, Езихат так и похолодела: вокруг виднелись медвежьи следы. Видимо, испуганный неожиданным снегом, хозяин берлоги решил вернуться домой, но, учуяв незваных гостей, потоптался и ушел, не побеспокоил их.
Зато солдаты начали прочесывать лес. Они шли цепью, на расстоянии пяти метров друг от друга. Многих тогда загубили, многих выловили. Но Езихат с детьми и тогда уцелела. Стоило ей это неимоверных усилий. Саламат помнит, как карабкалась она вверх по склону, держа перед собой Ваху, а его, Саламата, посадив на закорки. Как скользила вниз по влажной весенней земле, падала, вновь ползла наверх. Его, несмышленыша, это забавляло, ему казалось, что мать играет с ними, и он смеялся. Оставив малышей на уступе, она спускалась за Аламатом, потом, оставив и его, возвращалась, чтобы вместе с Асмой втащить узлы с нехитрыми, но столь дорогими пожитками. День и ночь не сходила с ее губ молитва, день и ночь она призывала на помощь всех святых, потому что больше не на кого было надеяться, каждый спасался как мог.
Два месяца и восемь дней длился этот кошмар.
-Это точное число, я вам говорю, — сказал мне Халид Наврузов, двоюродный брат Саламата, уроженец хутора Моцкара. Он тогда был уже юношей, по горским меркам — взрослым человеком.
Выселение застало его и сестру тоже на ферме. 22-го февраля к ним пришел отец, принес продукты. Побыв несколько дней, он ушел домой. Но вскоре вернулся. Бледное, покрытое испариной лицо испугало Халида. Отец рассказал, что ему удалось узнать, сообщил также, что четверо других детей вместе с матерью были вывезены.
Увидев дым над Хайбахом, Шепа с сыном, соблюдая все предосторожности, отправился туда. Группа людей во главе с Жандаром Гаевым разгребала пепелище. Обезображенные останки клали на самодельные носилки и переносили к траншее, продолбленной в мерзлой земле. Никого не могли узнать, только своего брата Туту распознал Жандар по бороде – она уцелела, потому что он упал лицом в землю. Халид и другие подростки держали кошму над свечой. Это было ужасно. Две ночи провел Халид на погребении, у него открылась рвота и в третий раз он не смог пойти. Но и этого было достаточно, чтобы окаменеть на всю жизнь. «Два месяца и восемь дней мы скитались», — говорит он и у него, немолодого уже и по виду сурового мужчины, начинает дрожать голос: «Чем старше становлюсь, тем тяжелее это вспоминать…»
Люди были больны, голодны, подавлены. Убитых и умерших соплеменников находили ежедневно, Отчаяние достигло предела. Нашхоевцы метались, как зафлаженные волки. Нужно было искать выход, а его не было. И тогда взрослые мужчины, несущие ответственность за весь нашхоевский род, решили собраться в священный для мусульман день – пятницу – на горе Куока-корта и совершить обряд. Издревле на этой священной горе не пасли скот, сюда не приходили с пустыми просьбами, а только в дни большого народного горя. И вот около сорока мужчин, приготовив себя, как готовят к священнодействию святые или к гибели смертники – вымывшись, одевшись в чистое – ночью пришли на вершину Куока-корта. Обратили к Всевышнему свою неистовую молитву, вложив в нее всю безысходность, охватившую их души. Они, закаленные суровой горской жизнью, оказались слабыми и беспомощными перед обрушившимися обстоятельствами. Почти всю ночь они просили Бога о помощи, не тая самую тяжелую свою мысль: когда пройдет лето, вновь опадут листья, мы погибнем все, потому что нам негде будет прятаться, нечего будет есть, всех перестреляют, как диких зверей.
И произошло чудо. Отчаянная мольба была услышана. Не прошло и двух недель после этого, как появились в горах известные, почитаемые в народе шейхи Бауди Арсанов и Абдул-Хамид Яндаров, мобилизованные властями для сбора оставшихся в горах людей. Роль этих шейхов еще не раскрыта, не освещена объективно историками. Саламат же Гаев говорит об этом просто: «Благодаря им, было спасено много людей».
Яндаров и Арсанов взялись выполнить возложенную на них миссию при условии, что из горных ущелий уйдут солдаты. Условие было выполнено, и шейхи пошли по горам, скликая прячущихся людей, обещая, что их не накажут. Многие скитальцы с опаской, с недоверием ( и небезосновательным, как показало время: власти нарушили слово, данное шейхам, многих посадили в тюрьмы, отправили в лагеря) относились к этим заверениям. Но минувшие месяцы были для них кромешным адом, и они решили положиться на судьбу. Выходили из пещер, из звериных нор, из всех укромных местечек. Вышла и Езихат с донельзя ослабевшими, больными детьми. Пока собирали остальных, Гаевых поселили в предгорном селе Рошни-Чу, в пустом доме. Было лето, можно было найти еду в бесхозных садах и огородах. А стоявшие здесь солдаты уже никого не трогали и были неопасны.
Приближалась осень. Группа для отправки в Среднюю Азию сформировалась. Как и другие, Езихат получила несколько килограммов зерна.
-Берите зерна, сколько сумеете раздобыть, — наставлял Абдул-Хамид Яндаров.- Кладите, куда только можно, даже в карманы.
Так началась дорога в Казахстан.
…Много лет спустя, повзрослев, Саламат будет фиксировать все, услышанное от своих близких. Судьба сведет его с поэтом Ахмадом Сулеймановым, собравшим большой материал о выселении народа. Оба они, опасаясь всевидящего ока КГБ, будут хранить до поры до времени в тайне то, что им удалось узнать – будут хранить для истории.
Уже нет в живых Езихат, прожившей долгую и трудную жизнь. Уже нет дяди Жандара и многих из тех, кто вместе с ним хоронил сожженных. И вот август 1990 года. Саламат после вскрытия погребения остался ночевать в Хайбахе: на следующий день он должен был передать в следственные органы пакет с вещественными доказательствами – извлеченными останками. Чьи здесь косточки? Пастыря нашхоевцев Керима Амагова? Или юной красавицы Чокаевой Петимат? А может быть, мудрой Сану – бабушки генерала авиации Джохара Дудаева? И вспомнилось ему в ту августовскую ночь лето 1968 года, костер, всполохи огня на лицах немолодых горцев. И его вопрос, адресованный дяде Жандару: «Ваша, что бы ты сделал, если бы к тебе привели виновников смерти твоего брата?». Белобородый Ясу так и не сказал ни слова. А Жандар после некоторого молчания произнес: «Если бы их всех вместе связали и привели бы ко мне, честное слово, я бы ничего не сделал. Я бы их сегодня не тронул». Саламат тогда удивился. Смысл этих слов открылся ему гораздо позже.
х х х
Для каждого человека наступает час суда, час воздаяния, когда он должен ответить перед современниками ли, перед потомками ли, перед историй ли – где он был, чем занимался в трудный, в переломный для Родины час, в смутное и опасное время – время, когда гибнут сыновья. Даже если человека уже нет в живых, история все равно вынесет свой приговор, рассудит, правильную ли позицию он занимал, выбирая ту или иную сторону баррикад. Жандар Гаев и его товарищи еще разгребали пепелище, а Гвишиани уже докладывал о благополучно проведенной операции по выселению. А чуть позже, 8 марта, он радостный приедет домой в Тбилиси и с порога сообщит своей снохе: «Арцемида! Мне дадут орден!…» Он знал, что говорил. Орденами и медалями были тогда награждены многие. Есть длинный список, и палач Хайбаха стоит в числе первых.
Кому-то чины и награды…Кому-то мытарства, преследования, сиротство… А этим горам и запрятанным в труднодоступных ущельях пепелищам – забвение. Организаторы кампании по забвению, по искажению исторической правды думали, что так будет всегда: ничего не было. Какое-то время у них это действительно получалось. Все молчали и делали вид, будто действительно ничего не случилось. И только единицы совестливых и мужественных людей собирали по крупицам и хранили горькую правду.
ххх
Из записной книжки. Март 1992 года. Газета «Известия». Под рубрикой «Новые документы из архива ЦК КПСС» публикуется статья Инги Преловской «Преступление войск НКВД при изгнании чеченцев и ингушей зимой 44-го». Вся статья построена на справке комиссии В.Тикунова, составленной в 1956 году, когда по настоянию Д.Мальсагова были проверены и нашли подтверждение факты расправы над жителями в Галанчожском районе. Но с тех пор, с 1956 года, эта справка была скрыта от общественности ,о причине можно догадаться: как бы не возникла параллель между преступлениями советских войск и еще свежими в памяти преступлениями гитлеровцев. Но если бы своевременно была обнародована эта справка, если бы были приняты соответствующие меры, многие нынешние проблемы не стояли бы так остро, потому что рана болела бы уже не так сильно. А сейчас – ее словно солью посыпали. Да, если бы не скрыли тогда в ЦК КПСС справку Тикунова, не пришлось бы комиссии С.Кашурко заново проводить всю работу. Время показало, что такие трагедии не забываются, шрамами остаются на душе народа. И если в 50-е годы правды требовал от властей один Дзияудин Мальсагов, то в конце 80-х этого потребовал весь народ. И власть не сумела сохранить свое лицо, свою пресловутую «честь мундира», потому что до последнего пыталась эту правду скрыть: ее обнародовали стихийно, благодаря энтузиастам из общественных движений. Фактически, она сама вырвалась наружу и зазвучала набатом, призывающим если не к отмщению, то – к вечной памяти. «Не торопись, но и не забывай» – закон кровной мести. Долгое умалчивание правды о Хайбахе – один из многих кирпичиков в здании недоверия чеченского ( да и не только чеченского) народа к федеральной власти. Скрывая такие факты, не давая им должной оценки, власть сама для себя ставила ловушки.
Выписка из статьи И.Преловской.Из записки заведующего сектором отдела административных органов ЦК КПСС В.Тикунова и сотрудника Главной военной прокуратуры Г.Дорофеева от 31 октября 1956 года: «…Переселение из высокогорного Галанчожского района осложнялось отсутствием дорог, в силу чего сообщение между населенными пунктами возможно было лишь на верховых и вьючных лошадях. По заявлению т.Мальсагова и других бывших жителей Галанчожского района, необходимых средств для перевозки через горы детей, больных и престарелых людей подготовлено не было, а имевшиеся у населения лошади и буйволы в день переселения были изъяты. В связи с этим жители должны были совершить двух-трехдневный переход по заснеженным горным тропам. Собранным на хуторе Хайбахой жителям сельсовета представители НКВД объявили, что все больные и престарелые должны остаться на месте для лечения и перевозки в плоскостные районы. По свидетельству очевидцев, значительное число граждан, в основном женщины с детьми, беременные, больные и старики, были отделены от общей колонны. После увода переселяемых солдаты завели оставленных жителей в большой колхозный сарай и подожгли его, а находившихся там людей стали расстреливать из автоматов и пулеметов… Расстрел и сожжение части населения Нашхоевского сельсовета в сарае на хуторе Хайбахой подтверждают шестнадцать опрошенных нами граждан, причем семь из них заявили, что были очевидцами этого…В результате выезда в Хайбахой мы убедились в правдоподобности заявлений…»
Помимо официального доклада В.Тикуновым была на имя Н.С.Хрущева написана и личная записка, в которой, в частности, говорилось: «…После бесед с коммунистами и беспартийными, стариками и молодыми чеченцами и ингушами о их переселении у меня остался тяжелый осадок от допущенной в прошлом несправедливости к целому народу.
У чеченцев и ингушей, как и у любого другого народа, есть много хорошего, своя история, национальная культура и традиции…Но разве целый народ может нести ответственность за преступные действия своих отдельных соотечественников?…
…После выселения чеченцев и ингушей во многих населенных пунктах, и особенно в горных районах, были разрушены и уничтожены все жилые помещения. Безжалостно были уничтожены многие памятники древней культуры, представлявшие большую историческую ценность…»
***
Из записной книжки. … В холле Дома печати ко мне подошел пожилой смуглолицый человек: «Вы Катышева? А я вас дожидаюсь». Было в его темных глазах что-то такое, от чего мне стало неприятно и тревожно. Пригласила в кабинет. Сели.
—Может быть, вы обо мне знаете, — начал посетитель. – Моя фамилия Струев…
Я так и опешила: в столе лежала копия данного мне Степаном Савельевичем Кашурко документа, который мы не решались публиковать, — следующего содержания: «Заместителю народного комиссара госбезопасности, Комиссару Госбезопасности 2-го ранга тов. Кобулову. Рапорт.
После выселения чеченцев и ингушей, в Галанчожский район прибыли части в/учебного стрелкового полка майора Сайгакова для помощи государственной комиссии по сбору скота и имущества, дислоцируясь подразделениями на хуторах Галанчожского района, допустили ряд безобразных фактов нарушения революционной законности, самочинных расстрелов над оставшимися после переселения чеченками- старухами, больными, калеками, которые не могли следовать.
22 марта на хуторе Геличи Галанчожского района курсант Синица по приказанию мл. лейтенанта Струева и сержанта Сидорова расстреляли больного Гайсултанова Изнаура, Джабаска Демилхана – калеку, Гайсултанова Умара, восьмилетнего мальчика. Из них старик и мальчик были заколоты штыками.
19 апреля 1944 г. этой же группой в районе хутора Геличи были расстреляны еще два неизвестных чеченца.
В хуторе Амки Галанчожского района оставалось после переселения пять женщин-старух, которые по состоянию здоровья не могли следовать на пункты сбора.Бойцы этого же полка, подразделений, дислоцированных в Амки, Ялхороевский с/совет, через трубу в топящуюся печь бросали боепатроны, которые рвались и убивали находящихся в доме жильцов.
По неуточненным данным, курсанты этого же подразделения, находившегося в Нашхоевском с/совете Галанчожского района, произвели самочинный расстрел больных и калек до 60 человек.
Подобные самочинные расстрелы дали возможность кадровым бандитам Анзорову Висаиту и др. проводить контрработу среди уклонившихся от выселения и вербовок в свои кадры.
61-й учебно-стрелковый полк дислоцируется – станция Солдатская.
Нач. Галанчожского опер.сектора полковник Гранский. 28 мая 1944 г. г.Грозный».
И еще я знала из рассказа С.С.Кашурко, что он разыскал Струева не где-нибудь, а в Шелковском районе Чечено-Ингушетии : тем, кто участвовал в депортации, разрешалось здесь селиться ( Струев был родом из Краснодарского края). Красноречивый поисковик живо изображал, как ему удалось «раскрутить» Струева на откровенный разговор, и тот признался во всем том, о чем писал Гранский. Он вспоминал, как старик Гайсултанов просил пощадить их, предлагал в качестве откупа самое дорогое, что было у горца: кинжал и часы. Но в ответ получил штыковой удар. Мальчик бросился на помощь деду, укусил Струева за руку и …силы были слишком неравными. Эта сцена, которая стояла за сухими строчками рапорта, просто поразила меня, когда ее рассказывал Кашурко.
И вот этот человек сидит передо мной. Нет, он ничего не вспоминает, ни о чем не сокрушается, — он просто убеждает меня в том, что я совершаю ошибку, описывая в газете вояжи московского гостя. Он, этот непонятно откуда взявшийся Кашурко, делает недоброе дело, сеет межнациональную рознь… Вообще подозрительная личность. Я не стала вдаваться в полемику, просто сказала, что для народа, пережившего депортацию, получившие сейчас широкую огласку факты – не новость, все это давно известно каждому чеченцу и ингушу , плохо только то, что власть пыталась делать из этого тайну: вот эти-то старания перекроить действительную историю как раз и порождали межнациональную неприязнь, сеяли недоверие к другим народам, к самой этой власти в первую очередь.
Потом он изменил тон, стал рассказывать, как все было. Как его, девятнадцатилетнего фронтовика, после госпиталя, где он лечился, в марте 1944 года направили на эту самую станцию Солдатская; как потом ночью привезли в горы, якобы на маневры…Даже лозунги были вывешены — «Успешно проведем маневры в горах». Скоро обозначилась и истинная задача, которую предстояло им решать: вылавливать и уничтожать бандитов. А бандиты -–это все те, кто по тем или иным причинам отстал от выселения…
Признаться, я слушала его со смешанным чувством. С одной стороны – это убийца, палач… Но с другой…С другой стороны, его рассказ вызывал у меня жалость к 19-20-летнему парню, который, как у нас часто бывает, был обманут государством, понятия не имел, где и зачем он оказался: приказ – и все!… Вся полнота ответственности должна лежать на тех, кто отдает такие приказы. Но… ведь в его власти было выполнять этот приказ или отказаться. Он выбрал первое. Может, потому, что это ближе его натуре и соответствовало убеждениям, а может, просто смалодушничал. Тот же Степан Савельевич Кашурко рассказывал, что на заявлениях тех, кто писал рапорты «Не могу воевать с мирным населением, прошу отправить на фронт», стояла одна резолюция: «В штрафную роту». Это значит, на верную смерть. Были случаи, что и не в штрафную роту отправляли, а расправлялись тут же, на месте. Во время одной из поездок в Хайбах я услышала невероятную историю. Старики, вспоминая пережитое, с большим чувством говорили о неизвестных рязанских парнях, которые в аналогичной ситуации, но уже в Итум-Калинском районе, отказались стрелять в горцев и были по приказу офицера расстреляны вместе с чеченцами — за нарушение воинского долга…
Нет, не могла я судить этого человека, не мое это право. Да и не знаю, как бы я повела себя на его месте. Вот такие были мысли. А он, словно угадав их, сказал: «Наверное, меня теперь судить будут». «А почему бы вам не уехать?»- спросила я. «Уезжай, не уезжай – от себя-то не убежишь…»- был ответ.
Потом он заходил еще раза два, отводил душу. Прокуратура возбудила уголовное дело по факту расправы над мирными жителями в Галанчожском районе, со Струевым беседовал Руслан Цакаев. Рапорт Гранского был обнародован поисковиком на съезде Конфедерации репрессированных народов, и наша газета опубликовала выдержки из него, не называя, правда, имен.
Через несколько лет, оказавшись волею судьбы за пределами Чечни, я узнала продолжение этой тяжелой истории. Оказывается, Н.Струев все-таки продолжал жаловаться на Кашурко в разные инстанции, в том числе послал он письмо и на имя председателя Всесоюзного Совета ветеранов войны, труда и вооруженных сил маршала Огаркова. Тот решил разобраться и пригласил на встречу Кашурко, Струева и еще одного фигуранта рапорта Гранского — Синицу. О том, как происходила встреча, поисковик пишет в своих воспоминаниях (журнал «Дош», № 3, 2004 г.): «…В кабинет вошел статный сибиряк и с ходу молвил:
-Так вот ты какой, командир! Не только трус, но и подлый клеветник. Ты на меня написал донос в СМЕРШ о том, что я отказался выполнять твой приказ бросить в печную трубу связку гранат – в печь, у которой грелись больные старухи. Не забыл хутор Амки? Помнишь, как ты сам вскочил на крышу сакли, сбросил в трубу гранаты и, спустившись, стал ждать взрыва? Предвкушал развлечение! Ты нервничал, волновался, что взрыва нет и нет. А его не было, потому что печь почти погасла. А когда все-таки взрыв раздался, вспомни, как ты возликовал! Еще закричал: «Ребята, смотрите, глаза к потолку прилипли!»
Струев, как ошпаренный, вскочил со стула и забегал по кабинету, завопил:
-Заговор, предательство, гибнет страна, гибнут завоевания, партия, принципы! Сталина бы, Сталина!
Маршал не выдержал:
-Хватит придуряться, оборотень! Кончилось ваше время! Езжайте домой. Просите прощения у чеченского народа!
Не могу сказать, что подействовало на Струева – то ли разговор у Огаркова, то ли совесть проснулась, то ли испугался народного осуждения. Или это и впрямь Бог воздал ему по заслугам. Так или иначе, но он не выдержал. Повесился.»
…А в предсмертной записке Николай Струев выразил сочувствие чеченскому народу.