Ислам Хасуханов живет в селе Курчалой Чеченской республики. Он ухаживает за престарелой матерью, у которой случаются панические атаки, если он отсутствует дома больше трех часов. Хасуханов активно ведет социальные сети, публикует фотографии с детьми и вспоминает о своей жизни. Последний пост в инстаграме – хлеб и чай в кружке. Подпись – «Многие месяцы и годы это была самая вкусная и единственная еда в зоне». Пост понравился двум пользователям – всего у него 51 подписчик.
20 лет назад Хасуханов был начальником генерального штаба Чеченской республики, был женат на племяннице президента Аслана Масхадова, имел звание капитана первого ранга и служил на атомной подводной лодке Российского военно-морского флота, в угоне которой его впоследствии хотели обвинить.
Хасуханов рассказал Кавказ.Реалии о его службе во флоте, ичкерийском прошлом, заключении и возвращении домой.
Часть 1. Чтобы не жениться
Я сам грозненский. Когда был молодой, у меня и в мыслях не было, что я буду служить во флоте. После школы поступил в Грозненский нефтяной институт на строительный факультет, учился хорошо. Когда поступал, был в подготовительной группе. Рядом с библиотекой имени Чехова была небольшая кафешка, где работал знакомый моего отца. Я тогда всех тонкостей не знал и вместе с девочками и мальчиками из группы, нас было человек 12, ходил туда. Ну, мы, естественно, девочек угощали. А знакомый отца сказал моему отцу: смотри, допрыгаешься, как бы твой сынок не женился на русской. Мой отец в этих вопросах был очень суровый и решил меня женить на дочери своего знакомого. А у меня планов жениться совсем не было, мне было только 17. И как-то раз я поделился своими переживаниями с родственником, который отслужил в морфлоте. Он говорит: «Что ты переживаешь, иди в армию, в морфлот на три года, за это время от тебя отстанут». Вот я и пошел.
Когда отец увидел повестку, он очень разозлился. Он понял, в чем дело, и не разговаривал со мной полтора года.
У тебя фамилия Хасуханов, имя – Ислам, а отчество – Шайх-Ахмедович – вообще ни в какие ворота. С такими данными далеко не пойдешь, я тебе советую поменять инициалы
Так, в 72-м я отправился служить. Из 86 человек в подводники попали 12, включая меня. Через какое-то время после этого я поступил в киевское военно-морское училище. Меня тогда сразу поставили старшиной класса — в то время была практика, что поступивших после армии ставили командирами отделения или старшиной класса, плюс я был на два года старше всех однокурсников, потому что после армии. Однажды меня вызвал начальник политического отдела училища и говорит: «У тебя фамилия Хасуханов, имя – Ислам, а отчество – Шайх-Ахмедович – вообще ни в какие ворота. С такими данными далеко не пойдешь, я тебе советую поменять инициалы». Это тогда для меня был первый шок. Я подумал, как это так – поменять имя? Я категорически был против. Ещё тогда мне надо было задуматься, что я не туда иду. Но я думал, если покажу себя, то всего добьюсь. Наивный был, считал, что я лучший и у меня все получится.
Я хорошо закончил училище и добился того, чтобы меня отправили для дальнейшего прохождения службы в город Лиепае на Балтике, где я служил до училища на дизельной подводной лодке. Распределили меня на эскадренный миноносец «Светлый». Через год службы меня заметил командир бригады, и меня забрали в штаб помощником начальника партотдела, где я прослужил до 1980 года. Только после этого я попал на дизельную подводную лодку, на которую так мечтал вернуться. Меня назначили заместителем начальника командира. Это была не атомная лодка, но на нее грузили две торпеды, и мы ходили в Польшу, Германию. Например, в 80-ые годы мы ходили в Польшу во время активизации движения “Солидарность” для усмирения поляков.
В 80-х было мероприятие, салют в честь победителей соцсоревнований, где собирались лучшие из воинских частей Советского Союза. Там я впервые услышал фамилию Дудаев, все его хвалили. Решил пойти познакомиться. Я тогда был старший лейтенант, он был капитаном. После этого мы с ним не раз еще встречались.
Часть 2. Чеченский кагэбэшник
В Лиепае я служил с 78-го по 87-й год, и национальный вопрос возникал постоянно. Был у нас командир бригады, который все время ко мне придирался и был чем-то недоволен. Со всеми остальными у меня отношения были идеальные, а с ним мы друг друга недолюбливали. Но я его терпел, всё-таки он командир бригады. Однажды, когда я уже был капитаном, он вызвал меня и перед всеми моими подчиненными начал ругаться, орать на меня. Говорит, ты не русский, поэтому, наверное, такой тупой, сорвал с меня погоны и кинул на пол. Ну я ему в ухо въехал и пошёл к себе в каюту. Там крики, визги, он за мной бежит, орет: «Немедленно остановись, вернись». Я отвечаю: «Ладно, теперь будем в другом месте разговаривать по поводу нерусского и по поводу вашей реплики. Кто из нас тупой – разберёмся». Как раз комиссия была. Он понял, что переборщил, тем более при стольких свидетелях, начал ко мне людей отправлять. Я сказал, что тут явный национальный момент и не собираюсь с этим человеком служить. После этого его с повышением перевели.
Я в то время собирался поступать в московскую академию, все документы собрал и отправил. Сидел, ждал вызова, чтобы поехать на экзамен, а вызова нет. Уже все уехали, кто поступать должен был, а мне вызов не пришел. Я поехал узнавать, в чем дело. Попал в Москве к заместителю главнокомандующего военно-морским флотом, он оказался из наших терских казаков, раньше жил в Ингушетии, в станице Слепцовской. Стал спрашивать меня как земляка, в чем проблема? Я ему объяснил. Выяснилось, что мое личное дело отправили в управление чеченского КГБ, и оттуда пришел ответ с отказом. Этот заместитель главнокомандующего посоветовал мне поехать в Грозный и разобраться, кто там палки в колеса ставит.
Тебя что, зависть взяла, что он дослужился до капитана третьего ранга и в академию поступает?
Я приехал домой, надел свою парадную форму и пошел в КГБ в Грозном. Представляете мое удивление, когда я увидел там старшего лейтенанта-чеченца? Он подтвердил, что это он отправил отказ. Я на эмоциях начал: «Как тебе не стыдно, ты же чеченец, что ты делаешь?» Он ответил, что у меня дед был репрессирован в 35-м году. Я возразил, что в 63-м на моего деда пришла бумага о реабилитации, она прилагается к личному делу. Он сказал, что знает о ней, но так как его уполномочили, решил отказать. И мы с ним сцепились. В это время генерал спускался на обед и услышал эту возню. Ну меня, естественно, скрутили. Затем генерал приказал отпустить меня и спросил, что это я здесь устроил. Когда я рассказал, он очень сильно разозлился, позвал того старлея и говорит ему: «Ты что творишь, какой же ты чеченец? Тебя что, зависть взяла, что он дослужился до капитана третьего ранга и в академию поступает? Ты гордиться должен». Так с помощью этого генерала я поступил в академию в 1987 году.
Часть 3. Служба на атомной лодке и отстранение
В 1987 году я уехал на Камчатку, меня назначили заместителем ракетного подводного крейсера стратегического назначения. По тем временам – шикарная должность, отличный корабль. Хотя сначала мне на Камчатке очень не понравилось. Скрюченные берёзы, глушь… Но потом я понял все преимущества. Например, лодка, на которой я служил до этого в Лиепае, была сконструирована и скопирована с немецких дизельных лодок. Изначально там были все условия – батареи, туалеты, душ, спальные места, но потом туалеты убрали, батареи вырезали, чтобы пространство было больше, и загрузили туда шесть лишних торпед. Если раньше у каждого было свое спальное место, то потом их стало в три раза меньше. Одна смена стоит, одна спит, одна ходит. Отопления никакого вообще не было. Мы надевали ватные штаны на верблюжьей шерсти, сверху кожаные, и куртку-канадку. Уходишь в море и четыре-пять месяцев вообще всё это не снимаешь. Спиртовыми тампонами протираешь все, чтобы не запрело. За десять лет я прошел две боевые службы и десятки выходов в море для решения боевых задач. В Атлантику ходили на четыре-пять месяцев. Ложишься спать, просыпаешься – и у тебя под боком три-четыре крысы, которые тоже мерзнут и рядом с тобой греются. Потом, когда я переехал на Камчатку и перешел на атомоход, для меня это было как пентхаус. Микроклимат, живые птички, бассейн, сауна, спортзалы, влажность воздуха компьютером регулируется – всё как положено. Условия совершенно другие.
Мы жили в закрытом городке Вилючинске, по-простому его называли Рыбачий. Это база, где живут одни подводники, – без спецпропусков туда нельзя. Там я служил с 87-го по 98-й год и ходил «под Америку». Тогда надо было ходить вдоль Америки в одну сторону и назад. Вот мы и курсировали по шесть-семь месяцев, не всплывая на поверхность. Если обнаружат американцы – всё, тебя отзывают, всех наказывают. Так же делали и они. Мы должны были быть ближе к Америке в случае начала войны, чтобы, если что, нанести удар. Время полёта ракеты должно быть минимально сокращено – мы возле них, они возле нас. Ещё мы стреляли по специальному полигону на нашей территории, тоже специально для Америки. Они же фиксируют любой запуск баллистической ракеты, вот у нас и были такие показательные стрельбы.
В 94-м началась первая чеченская война, и меня буквально через месяц отстранили, хотя отношения со всеми у меня были отличные. Командиром дивизии был Константин Сидоренко, потом ставший командующим Тихоокеанским флотом, а позже – и всем Дальневосточным военным округом. Он извинился передо мной: «Ислам, я ничего сделать не могу, ничего против тебя не имею, но приказ пришел из Москвы». Им сказали, всех чеченцев от ядерного оружия убрать, и меня назначили на такую же должность, но на лодку, которая стояла в ремонте – без оружия, без ничего.
Потом он меня вызвал и отправил в отпуск. Предложил ехать хоть на три месяца, хоть на четыре. Обещал прикрыть. Так в феврале 95-го я приехал домой. Нашел мать, сестер и собрал семью вместе.
Часть 4. В Чечню за пленником
Когда я вернулся на Камчатку, меня вызвал командир дивизии и рассказал, что у одного из капитанов сын-контрактник попал в плен в Чечне. Он попросил меня поехать и узнать, что с этим парнем, пообещал послать со мной еще офицеров. Добровольно никто не соглашался, тогда он выбрал двоих сам. На следующий день они принесли справки, что не могут отлучаться. Мне пришлось ехать одному. Мне дали бумаги, собрали какие-то деньги, дали сопроводительное письмо для коменданта гарнизона, и я поехал.
Тогда работали только два вида пропусков – водка и сигареты
Это было страшное время, когда Грозный был весь вымерший. Я только потом понял, в какую авантюру влез. Меня там могли 20 раз убить, расстрелять, но тогда я этого не понимал. В Грозном мне дали какую-то бумагу типа пропуска, мол, я в командировку приехал по служебному заданию. В дальнейшем я выяснил, что эта бумажка выеденного яйца не стоила. Тогда работали только два вида пропусков – водка и сигареты. Если есть, то пропустят. И упаси тебя бог задержаться до темноты – один раз меня с двоюродным братом так чуть не расстреляли.
Я с трудом добрался до полевого командира Лечи Мачукаева, у которого этот русский парнишка был в плену, разговаривал с его матерью. У неё было восемь сыновей, из которых четверо погибли в войне. Когда она узнала, зачем я приехал, набросилась на меня. Говорила: «Как тебе не стыдно приезжать сюда с этим?»
Помню, она принесла и швырнула передо мной на стол фотографии и сказала, что они были изъяты именно у Сережи Вдовина – парня, за которым я приехал, и попросила меня назвать хотя бы один аргумент, почему они должны его просто так отпустить. На этих фотографиях были запечатлены издевательства над людьми. Лежал старик, а нога Сережи на его лице, дуло автомата в глазу. Или несколько связанных парней лежали на земле лицом вниз, а Сережа стоял на одном колене и целился автоматом в затылок.
Я еще много раз возвращался за Сережей, пока наконец не нашел человека, который поручился за меня и записал видеокассету, на которой просил отпустить парня.
Его отпустили, я привез его на Камчатку по паспорту своего старшего сына и отдал родителям. А он потом, как я узнал, во вторую войну контрактником ещё три или четыре командировки сюда сделал.
Отец этого парня, точнее сказать, отчим, у меня в друзьях до сих пор в «Одноклассниках», с днём рождения меня каждый год поздравляет.
Часть 5. Родственник Масхадова
После того как я вернулся с этим парнишкой обратно на Камчатку, мой командир сказал мне, что я должен сам все понимать и на закрытую территорию в посёлок мне лучше не ходить. Там, говорит, на тебя особое дело. В общем, им нужно было, чтобы я к лодке не приближался. Предлагал меня даже снова в отпуск отправить. Тогда я понял, что могу не ждать продвижения по службе. Мне выразили открытое недоверие. Я по тем временам был перспективным, окончил академию, должен был уже занимать руководящие посты. Все это понимали, но из-за войны я был человеком, ограниченным в доверии, и мне не было смысла дальше служить. По-хорошему мне надо было написать рапорт, уволиться и уехать. Но у меня до пенсии оставалось три года. Мой командир мне помог, и я остался до конца срока, ушел на пенсию в чине капитана первого ранга.
В 98-м году я сдал свое жилье в Приморском и вернулся в Грозный. Честно говоря, вливаться туда не было никакого желания, я видел весь бардак, который там происходил. Я помню, когда ещё в 92-м году я пришел на прием к Дудаеву, он сказал мне: «Ислам, дослужи до 98-го года, потом нам моряки нужны будут. Сейчас видишь, что творится? А у меня договор с прибалтами есть, мы будем закупать сухогрузы, Грузия нам поможет, через морские порты Грузии будем торговать, отправлять нефтепродукты, выход на море будет, и ты мне нужен будешь как специалист».
Я до сих пор иногда сижу и думаю, о чем он тогда говорил? О чем тогда думал? Война была на носу, а у него какие-то свои представления были обо всём этом.
Он попросил подождать нормальной должности, говорил: «Не отправлю же я тебя на мясокомбинат!»
За год до возвращения в Чечню я расстался со своей первой женой украинкой. Когда вернулся, родители решили меня снова женить. Моя мать подняла всю родню, нашли мне невесту, потому что решили, что если я сейчас не женюсь, то уже никогда. Невестой была племянница Масхадова, дочь его старшего брата. Я настоял, чтобы мы с ней уехали в Москву. У меня друг работал в «Лукойле» на хорошей должности. Я пошёл к нему, он обещал мне место, но у него не было ничего, кроме места руководителя мясокомбината в Сыктывкаре. Он попросил подождать нормальной должности, говорил: «Не отправлю же я тебя на мясокомбинат!» Если бы я тогда знал, что мне потом придётся в этом Сыктывкаре сидеть в тюрьме, я бы и на это с удовольствием согласился.
Я ждал месяц, но ничего не вышло. Деньги закончились – и я вернулся домой. Тогда ко мне пришел человек от Масхадова с предложением возглавить училище для детей погибших боевиков, что-то типа суворовского. Меня попросили тогда просто наладить всё, научить вести документацию. Полтора месяца я думал и согласился. Два месяца поработал, потом Аслан [Масхадов] меня опять вызвал и пожаловался, что кругом коррупция и все воруют. Он имел в виду силовые структуры – национальную гвардию, президентскую и другие. Сказал мне, что нужна военная инспекция, которая бы все это проверяла и выявляла все недочеты, очень попросил ее возглавить и подчеркнул, что как только мне придёт вызов из Москвы, он меня отпустит. Так я стал начальником военной инспекции.
Часть 6. Переговорщик
Потом, в 99-м году, в воздухе запахло войной. С Россией отношения ухудшились. Масхадов предложил мне должность начальника главного штаба, объяснил, что нынешний человек вообще не тянет эту работу. Я пытался ему напомнить, что изначально не хотел работать в силовых структурах. Он же рассказывал, что в его кабинете за последние несколько недель побывали все — и Басаев, и Гелаев и другие, которые приходили со своими кандидатами. Все они, по словам Масхадова, уверяли, что справятся с этой должностью, я был единственным, кто отказался. Именно поэтому, как он мне сказал, я ему и нужен. Я ушел, а через три дня получил приказ, что назначен начальником главного штаба. Накануне начала войны идти с ним ругаться не было смысла.
Когда в августе начали бомбить наши приграничные территории, Масхадов издал указ об упразднении всех должностей в Ичкерии и переходе на военное положение. Моя должность автоматически была сокращена, и я поехал к себе в Курчалой. Пока я был в раздумьях, куда везти семью, ко мне опять приехал человек от Масхадова, сказал, что Россия послала делегацию на встречу в Назрань. Те, кого послал Аслан, не доехали, развернулись. Пришлось ехать мне. Масхадов записал видеокассету, на которой изложил свое видение выхода из конфликта, и попросил меня передать ее.
На одном из поворотов нас ждали два БТРа, дальше мы ехали с их сопровождением. На той встрече был заместитель директора ФСБ Владимир Проничев и куча всяких полковников. Ни одного человека от гражданской власти, представителей российской общественности там не было. Мне сказали, что никаких претензий ко мне они не имеют и очень заинтересованы, чтобы я был постоянным посредником, т.к. больше у них никого для переговоров с Масхадовым нет. Однако,как я понял, никаких переговоров они проводить и не собирались — это была западня для Масхадова.
Взгляды были такими, как будто они прощаются с нами, как будто это конец
Потом нам почему-то предложили заехать в Назрань. В какой-то момент нас остановили, набежали омоновцы, выкинули нас из машины, заставили стоять с поднятыми руками, а в это время стали разбирать нашу машину. Разобрали полностью – двери, панель, багажник, колеса. Они думали, что мы для Масхадова деньги повезем. Я после этого в своей жизни побывал во многих передрягах, но никогда не забуду взглядов людей, которые проезжали мимо в тот день. Когда мы там стояли, проезжали машины, автобусы. Пассажиры смотрели на нас как на людей уже обреченных. Мы с поднятыми руками, ОМОН в масках… Взгляды были такими, как будто они прощаются с нами, как будто это конец. Четыре часа нас продержали, а потом отпустили.
Когда я увидел, как ближайшие помощники, министры, которые все это время терлись возле Масхадова при первой же опасности разбежались кто куда, мне стало обидно за Масхадова, которому даже на переговоры послать некого. И стало стыдно за тех людей, которые вот так себя повели. Помню, мне Аслан сказал однажды фразу «Ради Аллаха, хотя бы ты не убегай». Те, кто должен был быть рядом с ним, разбежались, тот же Закаев придумал легенду о своем ранении и в Турцию уехал.
Я был с Асланом в штабе в селе Махкеты, куда он приезжал периодически, потом я вернулся в свое село и жил там, ездил через блокпосты, показывал паспорт. Я тогда думал: раз на мне крови нет, меня не тронут. Какое-то время так и было. Потом Аслан снова попросил меня поехать на переговоры, и после них меня задержали. Федералы тогда охотились на Аслана, решили, что я знаю, где он, и начали меня «отрабатывать».
Часть 7. Пытки
Меня задержали в селе Шали. Какая-то умная голова решила, зачем мы тут велосипед изобретаем? Хасуханов с Масхадовым встречается, его возьмем, надавим, и он выведет нас на Масхадова. Первые три часа обработки они как раз хотели быстро выведать у меня его местонахождение, сильно старались сделать мне больно. Сначала просто спрашивали, потом начали интенсивно избивать. Со всех сторон удары прикладами наносили, заковали меня в наручники, поднимали и бросали на бетонный пол. Я терял сознание, приходил в себя, снова отрубался. Потом меня начали пытать током. Боль была нечеловеческая, но в какой-то момент я понял, что вообще ничего не ощущаю. Обработка длилась три дня. Потом, когда они поняли, что я не могу им сказать то, что они хотят, – а я действительно не знал, где находится Масхадов, – меня отвезли в Чернокозово. Это было 22 апреля 2002 года, запомнил, потому что видел, как военные отмечали день рождения Ленина.
В Чернокозово приехал какой-то генерал ФСБ с проверкой, спрашивал про меня, я рассказал, что подводник. Он посмотрел на меня, как будто принимая решение, жить мне или нет, и сказал, что чеченцы все они одним миром мазаны, неважно, служил или не служил. Ладно, говорит, пускай живёт. Вот эту фразу – «пускай живёт» – я очень хорошо запомнил.
А после меня завели в какое-то помещение. Там сидело человек восемь эфэсбэшников, они пили, ели – отмечали как раз день рождения Ленина. Меня пристегнули к батарее, и потом один из них поворачивается и говорит: «Ну что, Хасуханов, не узнаешь меня?» Оказывается, он был одним из прикрепленных к нашей подводной лодке на Камчатке сотрудников, а потом добровольцем, приехавшим в Чечню в первую войну. Он мне предложил выпить водку за дедушку Ленина. Я отказался. Тогда они все вшестером на меня набросились и стали избивать прямо там, у этой батареи. Я вырубился, а очнулся снова в камере.
Меня снова перевезли в здание ФСБ, где я провёл ещё полтора месяца. Я был там не один, слышал голоса каждую ночь. Сотрудники каждую ночь устраивали, как они это называли, «весёлый обход» – избивали людей.
Я в тот период уже не мог ходить, мне арматурой перебили ноги, на руках ползать тоже не мог, потому что, когда меня бросали на пол, повредили все сухожилия. Желудок у меня не работал, и я не мог принимать пищу, только пил воду. В конце концов они меня избили так, что я почти все время лежал в бессознательном состоянии, поэтому они потеряли ко мне интерес.
Часть 8. Козье молоко
Ты посмотри, что сделали, смотри, вот ещё одно ребро сломано, ноги, сухожилия, руки
Здание ФСБ находилось в селении Знаменском, через дорогу от него был ИВС, куда меня и закинули. Начальник там был чеченец. Он стал сопротивляться, мол, зачем вы его ко мне привели, он здесь умрет, и это будет на его совести. Он боялся моих родственников, поэтому позвал врача, который меня осмотрел и сказал, что я не жилец. Через три дня меня закинули в машину и увезли во Владикавказ. Там, в санчасти, меня еще раз осмотрели. Врач все комментировал: «Ты посмотри, что сделали, смотри, вот ещё одно ребро сломано, ноги, сухожилия, руки». Он поручил постирать мою одежду, и утром мне ее отдали чистой. Я до сих пор о нём с благодарностью вспоминаю.
На следующий день меня увезли во владикавказскую тюрьму, и полтора месяца я провёл в бараке усиленного режима. Это бетонный пол и койка. По этому бетонному полу я и ползал, так как ходить не мог. Никто ко мне не приезжал. Я бы, наверное, так и умер, так как есть не мог, с трудом заставлял себя глотать воду, но и она выходила обратно. Там был один ключник, осетин-дигорец, который приносил мне еду. Он меня пожалел и стал приносить из дома козье молоко, объясняя, что если я сейчас не начну его пить, то через неделю умру. У него была большая кружка, я подползал к окошку, и он мне ее прямо в рот выливал. И кружка, и молоко были такие горячие, что мне губы обжигало, кожа слезала. На третьи сутки после того, как я начал пить это молоко, вся кровь и гадость начали из меня выходить и мой желудок снова заработал.
Часть 9. План угона лодки
Где-то через месяцев пять после того, как я встал на ноги, меня стали возить на допросы в ФСБ. Приезжали, надевали пакет на голову и увозили. Во время одного из таких допросов мне сказали, что нашли схрон Шамиля Басаева, в котором обнаружили карту угона атомной подводной лодки. План был подписан Дудаевым ещё в 95-м году. Мне его предъявили и сказали посмотреть, так как никто кроме меня этот план подготовить не мог. Я стал требовать экспертизу почерка. Весь этот план был нарисован на настоящей карте Приморского края. Я объяснял, что вообще служил на Камчатке, а Приморский край оттуда в двух тысячах километров. Они сделали экспертизу почерка, смысловую экспертизу, все доказывало, что это не мой план. Только в одном из заключений было написано, что по смысловому построению предложения Хасуханов мог это составить. В качестве доказательств указывали на такие слова, как «подводная лодка», «отсек» и так далее.
Поэтому меня снова начали пытать. Отводили в спортзал, и местные качки отрабатывали удары на живом человеке. От меня требовали сознаться, что этот план писал я, а я знал, что, если эту бумагу подпишу, мне дадут пожизненный срок. Я как мог терпел, но не подписал.
Все это время они ездили на Камчатку, на Балтику – везде, где я служил, и расспрашивали моих сослуживцев обо мне. Из всех только двое на меня пасквиль написали. Это были как раз те двое, что отказались ехать со мной в Чечню вызволять пленного сына командира лодки. На Камчатке главнокомандующий Сидоренко вообще выгнал с матом тех, кто приехал искать информацию обо мне, сказал: «Вы что, с ума сошли? Какой угон лодки?» Потом эти эфэсбэшники сами мне говорили, что меня все очень ценят.
Где-то через месяц после этого был так называемый суд. От адвоката я отказался, потому что это был их человек. Мне дали 12 лет строгого режима, 11 из которых я отсидел. Сначала я был во Владикавказе, но после Беслана (захват заложников в школе в 2004 году. – Прим. ред.) чеченцев и ингушей развезли по разным другим колониям. Я попал в Сыктывкар, потом меня отправили в тайгу, где я отсидел в бараке строгого усиленного режима четыре с лишним года, оттуда и вышел.
Сейчас у меня двое сыновей, дочь. Жена ушла, когда я был в тюрьме. Я живу с матерью, которая ждала меня все это время. Эта травма так отразилась на ней, что, если я не появляюсь больше двух-трех часов, у нее начинается паника, она думает, что меня снова забрали. Поэтому я не могу отлучаться из дома надолго, тем более уезжать из республики. Но я и не жалею. Она ждала меня 11 лет и наконец дождалась. Я должен быть рядом с ней.
***
Точное количество погибших за две чеченских кампании до сих пор неизвестно. Многие эксперты сходятся на том, что суммарные потери от двух русско-чеченских войн составили от 70 000 до 90 000 людей, включая как мирное население, так и комбатантов с обеих сторон.