Ещё с ним периодически случались приступы депрессии. Тогда он вешал на дверь табличку «Уехал в Махачкалу», запирался на несколько дней и предавался скорби.

Если какой-нибудь особо рьяный ученик продолжал тарабанить в дверь, не замечая таблички, Нурди орал из квартиры:

«Хьо ма ваха г1уоза, каникулаш йу, д1авала цигара».

Но так близко и понятно было нам, подросткам, его непосредственное отношение к миру, что никакие заскоки учителя не мешали с радостью посещать эти занятия.

Подозреваю, что не будь в моей жизни уроков Нурди, абстрактная логика так и осталась бы у меня на рудиментарном уровне.

В последний раз я видел его в начале нулевых, зимой, в разбитом и мрачном месте, какое в то время представлял из себя Грозный.

Мой бывший учитель как раз откуда-то приехал и искал место переночевать, — квартира, в которой он жил до войны, была пуста и холодна.

Мы оба остановились у общего знакомого, тоже в прошлом его ученика.

Мне, как самому младшему, пришлось встать у плиты и придумывать ужин. Помню, мясо прилипало к сковородке, и я начал рассказывать им курьёзную историю про свою племянницу, которая во время войны мечтала о «Tefal», повторяя:

— Как же я хочу сковородку с антифлюгарным покрытием.

Я тогда прицепился к этой фразе и переспросил:

— С каким-каким покрытием?

Она повторила уже не так уверенно:

— С антифлюгарным.

— А ты знаешь что значит приставка «анти»?

— Конечно, знаю — «против».

— Выходит, это покрытие против флюгара?

А что такое, по-твоему, флюгар?

Она пару секунд раздумывала и выдала:

— Наверное, это по-английски «прилипать».

Нурди был хмур, думал о чём-то своём, юмора не понял и переспросил:

— А что, не «прилипать»?

— Нет такого слова, сковородки бывают с антипригарным покрытием, от слова «пригорать».

— А-а-а, — устало протянул он и продолжил грустно:

— Это они и с людьми так сейчас. Антипригарным слоем покрыли, чтобы ничего не прилипло. А должно прилипать. И гореть должно внутри. И царапины оставлять вот здесь — и он ткнул себя в область груди.

Той ночью Нурди уснул, сидя в кресле и перебирая чётки.

Наутро мы разъехались по своим делам и больше не виделись.

Нижеследующий рассказ в память о нём я написал несколько лет назад в одной закрытой группе.

Вчера этот пост мелькнул в ленте, и захотелось перенести его к себе на страницу.

_____________________________________________

— Воша, а мы европейцы или азиаты? — спросил я как-то после урока своего учителя арабского языка и вообще просто Учителя Нурди.

— Во-первых, никогда не говори «мы», — сказал Нурди, — каждый сам должен понять кто он. А во-вторых, это прежде всего философский вопрос, а не расовый. А сам ты кем бы предпочёл оказаться?

— Конечно, европейцем. Арийцем.

Меня, вообще, в школе немцем дразнили за веснушки.

— Веснушки… какой вздор. Дело не во внешности, важнее, что вот тут, — и Учитель постучал указательным пальцем по своему лбу.

— А что нужно делать, чтобы понять это о себе? — продолжал вопрошать я Учителя, пытаясь таким образом скрыть процесс похищения сигареты из лежащей на краю стола раскрытой пачки. И тактика сработала. Нурди прикрыл глаза, глубоко вздохнул и начал медленно рассказывать, подбирая слова:

— Две с половиной тысячи лет назад один мужик по кличке Платон поведал миру притчу. Короткую, простую, в чём-то даже примитивную. Но именно на этой притче основывается вся европейская цивилизация.

Итак, — говорил Платон, — представим себе пещеру, в которой находятся люди, прикованные таким образом, что им не удаётся даже повернуться. Их лица обращены к стене, они не могут увидеть, что происходит вокруг и, тем более, выйти наружу. Позади них стена, наподобие ширмы, за которой другие люди проносят различные предметы, подняв у себя над головами. Помещение озарено пламенем костра так, что тень от этих предметов ложится на ту самую стену, напротив которой и сидят люди в оковах. Всё их знание о вещах ограничивается тенями на стене.

Платон считал, что все мы подобны этим людям из пещеры. Мир — иллюзия, которую нам рисуют наши органы чувств. И всё, что мы ощущаем, — всего лишь тени на стене по сравнению с настоящим идеальным миром, недоступным для восприятия.

Пока Учитель монотонно пересказывал притчу, сигарета благополучно перекочевала из пачки в мой карман, не оставляя по дороге даже тени на стене. Цель достигнута, евразийский факультатив можно было осторожно сворачивать.

— Пещера, костёр, тени… Ничего не понятно. Какая-то детская сказка, — забубнил я, рассчитывая вызвать у Нурди раздражение и оказаться поскорее на улице, мысленно уже витая в облаках табачного дыма за кустами позади двора.

Но Учитель только слегка откашлялся и так же неторопливо продолжил:

— Тем не менее, при всей кажущейся примитивности притчи Платона, именно с её помощью сделано большинство научных открытий западного мира. И не потому, что философ зашифровал в ней какие-то тайные знания. Речь о самих принципах осмысления и постижения природы вещей. Возьмём, например, вращение планет. Я каждый погожий день собственными глазами могу наблюдать движение Солнца вокруг Земли. Но один из последователей Платона Джордано Бруно был сожжён на костре за то, что утверждал обратное, — что это Земля вращается вокруг Солнца.

И первое усилие, которое придётся сделать, чтобы выдвинуть такую теорию — это подняться над своим Эго. Перестать считать себя Истинным Центром, вокруг которого вертится весь остальной мир. Понять, что твои чувства ограничены и могут тебя обманывать. Признать себя тем самым человеком из пещеры, который приучен видеть тени, а не суть вещей. И это первый шаг к поиску Истины, робкая попытка снять с себя оковы и заглянуть за ширму.

Видя, что Учитель с каждой минутой всё сильнее входит в раж, я вновь решился прервать его:

— А как азиаты относятся к теням на стене пещеры? Им совсем не хочется искать Истинный Центр вне своего Эго?

—Хороший вопрос,— усмехнулся Учитель, — но с азиатами посложнее. Они считают настоящие предметы, проносимые сзади, такой же иллюзией, как и тени на стене. И костёр, и пещеру, и то, что снаружи пещеры, — всё иллюзия. А Истинный Центр для них так велик и недосягаем, что они ждут, когда он сам им откроется.

И Нурди торжественно продекламировал:

«Солнцу не надлежит догонять Луну,

И ночь не опередит день,

И каждый плавает по своду».

Спустя десять минут я курил на задворках за кустами, зажав сигарету между отломанными веточками сирени.

А через несколько дней закончилось лето.

За ним пролетела осень.

И потом была война…

В первую послевоенную зиму 9-ая горбольница Грозного напоминала «Титаник». Нижние этажи, отданные под хирургию, забитые до отказа, источающие запах крови и немытых тел, были сродни грязным трюмам пассажиров третьего класса. Повыше располагались всякие гипертоники с язвенниками. А на самом верху больничная аристократия — мы, ухо-горло-носцы. Сам я болел непонятно чем, одолевали странные приступы, доводившие меня до обморочного состояния. Но лечили от гайморита, делая раз в день процедуру под названием «кукушка». Остальное время я валялся на своей койке в палате. О том, чтобы прогуляться по коридору не было и речи, вставал и то с трудом. Так продолжалось больше месяца. Дверь в палату обычно была приоткрыта, и я смотрел в эту щель днями напролёт — единственное развлечение и хоть какая-то связь с внешним миром. Правда, связь односторонняя, поскольку мне была доступна лишь роль наблюдателя.

Не вставая со своего места я, тем не менее, знал про больных с этого этажа кучу всяких подробностей. Моя мыслительная активность сводилась к тому, чтобы изучать голоса, шорохи и шаги за дверью. Иногда через приоткрытую дверь мне удавалось разглядеть часть чьей-то одежды, силуэт лица. Порой доносились ароматы духов, перебивавшие лекарственный запах больницы.

Палата напротив моей была женской, четырёхместной. Но из её обитательниц мне запомнилась одна — Диана. До сих пор отчётливо представляю её смех за дверью. Её быструю походку с двутональным цоканьем, которое могут издавать только шлёпанцы на каблуках: одно цоканье каблуком о пол, второе — подошвой о голую пятку. Её светлые распущенные волосы, которые проплывали через дверной просвет. В двух шагах от моей двери стояла лавочка, на которой она и её соседки по палате коротали скучные больничные вечера за разговорами. Я за это время практически изучил всю её биографию: папа, мама, сёстры, школьные успехи, подруги, увлечения. Это был сериал, шедший полтора месяца. Что интересно, отчество и фамилия у неё тоже оказались на букву Д. Получается, я ещё в середине 90-х смотрел сериал с «три Д эффектом».

Она выписалась до того, как я пришёл в себя и смог выходить в коридор. Мне даже её лица не удалось увидеть.

Только тень на стене.

Вспоминал ли я в те дни рассказ Учителя о пещере Платона?

Искал ли свой Истинный Центр среди голосов, звучавших в больничном коридоре? Не помню, скорее всего, нет.

Мне тогда было не до философии. Только стих придумался пафосно-лирический, который я зачем-то записал после выздоровления:

«Я б за твою улыбку всё отдал….»

Давно уже нет в живых Учителя. Да и мудрые цитаты стали нынче достоянием инстаграм-див в круглых очочках — завсегдатаек винтажных кофеен.

Но Платон вернулся в мою жизнь совсем неожиданно.

Рабочая столовая с начала лета закрылась на ремонт, и теперь приходится выбирать места для обеда по наитию. Когда в очередной раз наитие подводит, перехожу на метод «тыка». Вот этим самым «тыком» занесло меня в одно грозненское кафе, которое и напомнило о платоновой пещере.

Зашёл, сел, выбрал, заказал. Ожидание затянулось. Нахмурился. Работница кафе оказалась неплохой физиономисткой и тут же громко крикнула на кухню:

— Диан, скорей давай.

— Да иду уже.

Недовольное «тц», и показалась женщина средних лет. Обычное лицо, усталое, сосредоточенное. Уверенная походка с подносом в руках. Ничего примечательного. Но что-то смутно-знакомое в этом профиле и цокающие на два тона шлёпанцы.

Да нет, таких совпадений не бывает!

Но наитие, негодное для поиска хорошего кафе, тут вдруг включилось на полную катушку. Я ненавязчиво поинтересовался у женщины, из какого она села. Затем спросил фамилию. Мол, имею в этом селе родню.

Отчество можно было уже и не спрашивать. Знал, что на «Д».

Так вот ты какая, если заглянуть за ширму. Ну, ничего, ничего. Это ж истина, говорят, одна. А центров истинных может быть много.

Я принялся неторопливо хлебать суп, изучая при этом интерьер кафе. Напротив входа на стене красовалась небольшая доска, на которой мелом было выведено:

«Блюдо дня. Хачапури по-аджарски. 150 р.»

«Эх, сразу не увидел этой надписи, взял бы хачапури», — мелькнула мысль. Кому охота черпать куриный суп, когда блюдо дня манит своей взрывной фонетикой: «по-аджар-р-рски». И тут я поперхнулся, положил ложку, засунул два пальца в рот и вытянул оттуда длинный женский волос. Светлый.

«……Я б за твою причёску убивал…..»

Чёрт возьми. Познал суть вещей, называется. Да, Учитель, ты был прав. Наконец и я разглядел своё азиатское нутро, которому тени на стене больничной пещеры дороже истинных троичных «Д».

Досчитал до 9, чтобы прошёл приступ тошноты. И рванул к выходу. Уже взявшись за дверную ручку, передумал, подошёл к доске, салфеткой стёр надпись про блюдо дня, взял со стола мел, и вывел корявым почерком:

«Блюдо века! Лысый суп! Бесценно!»

Женщина за стойкой что-то шипела вслед, но я уже потянул на себя дверь, шагнул на улицу и подставил свой азиатский череп летнему грозненскому небу, по которому лениво карабкалось Солнце.

«…И каждый плавает по своду…»