Полина Жеребцова
Перед смертью все видят что‑то особенное, когда есть несколько секунд до того, как грудь обожгут свинцовые пули.
Ни с чем не сравнимый опыт.
В нём есть всё: от закинутого внутрь головы невода страха до мистического прозрения Будды, а потом — до полного безразличия к гиенам, которые останутся в аду, когда за тобой захлопнется дверь.
Я стояла на краю котлована.
Всё вокруг меня было пропитано войной: окружающие дома горели, отхаркиваясь пламенем, а небо искрилось от разноцветных пуль и снарядов.
Солнце полудня было рыжим, нереальным, сказочным и огромным. Сбросив отжившее тело как шелуху, мы видим всё по‑другому.
Я вспоминала, как мама сказала военным: «Разрешите зайти в свою квартиру! Паспорт взять. Как же я без паспорта?» Мама волновалась.
Ей ответили: «Нельзя! Паспорт вам не нужен. Вещи не брать! Двери не запирать! Вперёд!»
В нескольких метрах от меня разорвался снаряд, всколыхнув землю, но ни те, кто направил на нас автоматы, ни мирные жители, стоявшие рядом со мной, не шелохнулись, словно мы все уже находились за границей этой реальности.
Нет в смерти ничего плохого, как нет ничего плохого и в жизни. И то, как мы ощущали окружающее, было частью нашей одежды: пропахшими от гари костров старыми куртками и пальто. И хотелось сбросить эту двойную одежду и взять курс на звёзды.
— Мы русские! Не стреляйте! — крикнула из последних сил старая русская бабка Настасья справа от меня и повалилась на колени в снег.
Военные вытащили её из упавшей в подвал квартиры в домашних тапочках, один из которых она потеряла в сугробе. Сапоги надеть не дали. Поэтому когда старая женщина упала на колени, встать она уже не могла: под снегом был лёд, а единственный домашний тапочек скользил и не давал возможности распрямиться.
Моя мама стояла молча.
Я, воспитанная на рассказах Жана Грива о гражданской войне в Испании, знала, что у врагов не просят пощады.
Мир — постоялый двор моего бытия — всегда делился на друзей и врагов. И они так часто менялись местами, что я запуталась в их цветах, оттенках и знаменах. Единственное, что стало очевидным: каждый может служить Богу или сатане. Иногда, конечно, попадались уникумы, двойные агенты, но это большое исключение из правил.
Грянули выстрелы. И я очнулась от крика.
— Что вы делаете?! Вы инопланетяне? — закричал детский голос.
Я узнала его: это сосед Юрочка — мальчик, который сошёл с ума. Он верил, что его мама — рядом, несмотря на то что она уехала из города в автобусе с беженцами. Она вывезла младшего ребёнка. Остались ли они живы? Было неясно… Ведь все мирные «коридоры» обстреливались.
Юрочка часто говорил со своей мамой, внимательно смотря на разбитую стену ванной комнаты через огонёк коптилки: банки с керосином и фитилем.
Бабка Нина, которую грубо, будто большой мешок с картофелем, тоже выволокли из квартиры в одних домашних тапочках, испуганно посмотрела на внука, но от страха ничего не смогла сказать, только махнула рукой, призывая его помалкивать.
— Это НЛО! Я точно знаю! — твердил сумасшедший и зачем‑то решил осенить солдат крестным знамением. Видимо, он надеялся, что военные растворятся в пространстве…
Тот, кто держал в руках автомат, направив его на нас, был без маски. В его светлых волосах прятались снежинки, а в синих глазах горела свобода от жизни и от смерти.
Он выстрелил короткой очередью, и солнце вспыхнуло ярче, белым светом сливаясь с гаснущим сознанием.
Мать подхватила меня, не давая упасть.
Перед врагами падать нельзя, если ты не мёртвый.
Нас, мирных жителей города Грозного, затерянного на карте России, над обрывом стояло одиннадцать: дагестанка Амина, чеченка Аза, русские муж и жена Ольга и Володя, старушка Мария, русские бабушки Нина и Настасья, больной мальчик Юрочка, я, мама и седая чеченка Седа.
Парализованная старуха Анна, словно манекен, изгнанный из витрины, была прислонена к БТРу чуть дальше. Её нельзя было трогать, поднимать с кровати, вытаскивать из подвала.
Об этом сказали военным, но они протащили её волоком два квартала и прислонили к холодной броне. Хорошо, что от такой «прогулки» сознание покинуло старушку.
Её сын, шестидесятилетний Николай, плакал, качал головой и причитал:
— Как вы можете? Она же ещё с немцами воевала!
— Все вы тут пособники чеченских террористов, — процедил сквозь зубы какой‑то военный. — Нет вам пощады.
— Это вы фашисты проклятые! — в отчаянье выкрикивал дедушка Николай. — Это вас в мировую не добили…
Я смотрела на солнце, пытаясь забрать его с собой в тёмные миры. И мне показалось, что золотой диск — ненастоящий, внутри он — чёрно‑синий. Это Атум… Египетский Бог.
В этот момент место, куда нас притащили солдаты, освобождающие нас от террора, как заранее всем рассказывало, скрипя по ночам, старое радио, накрыл гранатомёт.
Все пригнулись, наученные войной.
Сквозь солдатский мат, из которого можно было понять, что стреляют по ним свои, я разобрала слова: «Мы пермяки! А вы кто?!»
Из‑за угла горящего дома, как в комиксах, выехал зелёный танк, и с него как жуки посыпались другие солдаты. Их форма имела оттенок сероватой земли, отличающийся от небесно‑голубых комбинезонов пермяков.
— Мы москвичи! — представился их командир. — А вы что здесь делаете?! Эти люди мирные?
Притащившие нас к обрыву военные замялись.
Как причудливы узоры судьбы, словно город Грозный — место для встреч!
Настасья не могла подняться на ноги и, дёргаясь вверх, снова падала, скользя в снегу:
— Да, русские мы, отпустите… И так из дома выгнали, в чём стоим… Хоть душу оставьте…
— Они стреляли! Солдаты убили дядю Султана и ещё двух человек! — крикнул сумасшедший Юрочка.
Султана?
Соседа‑ингуша с нами не было, и поэтому я подумала, что мальчик придумывает от страха.
— Мы пошутили! — рассмеялся тот военный, что целился в меня. — Катитесь отсюда вниз…
И махнул рукой.
Словно во сне мы бежали, падая и съезжая по льду оврага…
А мать Николая так и осталась молчаливым изваянием у БТРа. Кто‑то из солдат её пожалел, крикнул:
— Надо бы старуху в госпиталь!
С Анной остался рядом дедушка Николай. Через время я узнала, что Анна скончалась в больнице.
Про Николая мы больше не слышали.
Той первой ночью вне дома я не спала, лёжа в пустой комнате на полу. У меня в кармане были спрятаны два кусочка сахара, которыми я решила подсластить смерть, но забыла. Они затерялись в подкладке.
Слушая, как грохочут установки «Град», я предложила голодным людям погрызть сахар. Взяла только Настасья, но без зубов раскусить не смогла и, подавившись, закашлялась.
Я лежала и, вглядываясь в темноту, думала о том, что вещи — сущий прах, и теперь я сумею без жалости расстаться с любым сокровищем, потому как уходим мы в том же, в чём пришли в этот мир. Даже если на тебе надета куртка — скорее всего, её снимут живые, чтобы согреться. Это их право.
Мне вспомнился сосед Султан. Он был для меня образцом Отца.
Ещё в детстве я заметила, как он любит своих малышей: сына Рустема и дочку Хаву. В то время как матери и отцы ругали детей за провинности, таская за уши и шлёпая прямо во дворе, его дочери позволено было всё: она была страшной драчуньей и хулиганкой. Что бы она ни натворила, отец вставал на её сторону.
— Моя Хава самая лучшая! — твердил Султан. — Я никогда не поругаю дочку! Мы с женой назвали её Хава. В мусульманском мире это имя означает «первая», то есть Ева! Она пришла ко мне из рая.
И ходила весть в нашем большом дворе, где стояли дома в четыре и пять этажей, что ингуш растит бандитку. Но я, обычно хорошенько отшлёпанная мамой за мелкие провинности, замирала от восхищения и шептала:
— Мне бы такого папу!
Его труп лежал на снегу в холоде ночи рядом с русским и чеченцем. Интернационал, как пошутили военные, проходя мимо.
Новое утро встретило нас новым злом — оно было повсюду и пахло смертью.
Мы тоже стали злом, той его частью, что является жертвенным сном, где, щадя, убивают по несколько раз в сутки.
http://www.idiot.spb.ru