Грозный был маленьким городом: пешком пройдешь — не заметишь. Сейчас это — город-призрак, населенный убийцами (так получилось, и не их в том вина), убитыми и теми, кто рано или поздно пополнит одну из этих двух категорий.
Я не знаю, с чем можно это сравнить. Можно со Сталинградом, поскольку не осталось ни одного целого дома, а многоэтажки, особенно ближе к центру, превратились в классический символ военной эпохи — стены с закопченными провалами окон. <…>
Как только над городом появляется солнце, из всех щелей, куда в иные времена и собака не пролезет, из люков, подвалов начинают выбираться люди, одержимые двумя сверхидеями: где бы достать еду и где бы достать воду? Они похожи на зомби, бродящих со смешными каталками в поисках того и другого по превратившимся в грязное месиво улицам под аккомпанемент непрекращающихся перестрелок. Здесь у каждого свои «колеса» — обычные сумки на колесиках служат для перевозки воды, дров и трупов. Если их нет, приспосабливают все: коляски, разобранные детские педальные машины и что-то еще, оставшееся, наверное, еще со времен Ермолова.
Около трамвайного парка и у горбольницы по-прежнему лежат трупы российских солдат. Из-за собак их опознать невозможно. Местные жители пытаются их хоронить, но бабушек раз за разом укладывают снайперы. И те и другие…
Днем в городе по-прежнему идут серьезные бои с применением минометов и бронетехники. А ночью город бомбят. «Логика» проста: если на развалинах этого дома днем бил пулемет, то ночью он должен быть уничтожен. Пулемета там к полуночи, конечно, уже нет и в помине, а в подвалах живут старушки либо успел расположиться какой-либо из наших штабов.
Вранье же официальных инстанций достигло небывалого размаха. <…> Радио слушают сквозь смех и слезы и в солдатских палатках, и у костров на развалинах. После этих передач случаются истерики — даже у офицеров, даже у боевиков.
Сквозь разрывы НАШИХ бомб, наблюдая сплошное зарево над Грозным, я слышал заверение пресс-центра правительства о том, что российские войска взяли город, который практически очищен от боевиков, что восстанавливают связь, а замминистра образования выезжает в Чечню, дабы восстанавливать школы. Кого же тогда бомбим? Мирных жителей, собак, неубранные трупы наших солдат, горстку журналистов и врачей?
Если Грозный принять за точку на карте, то его бомбардировки действительно носили точечный характер. Трудно будет вам, господин Дейнекин (главком ВВС. — Ред.), отчитаться за каждую воронку, как вы того обещали, — их слишком много, это как раз тот случай, когда в одну воронку попадают даже трижды. Хотя вас может спасти некая закономерность: свидетелей становится все меньше. <…>
Еду обычно привозят на консервный завод, где и раздают по спискам маленькими дозами. Но добраться до «консервы» могут далеко не все, как и не все знают о существовании этого места. Воду можно брать в двух местах: в техникуме, где есть артезианский колодец (но там дудаевские боевики), либо в реке Сунже.
В реке Сунже плавает все. Можно, я не буду уточнять… <…>
В городе очень много сумасшедших женщин от сорока и старше — следствие бомбежек, тотального стыда и унижения. Много мародеров — с обеих сторон, и торговля видеоаппаратурой, золотом и другими ценностями ведется беспрерывно <…>.
Еще один бич — стаи собак: покалеченных, с вывернутыми лапами, они единственные из «местных», кто еще шарахается от выстрелов. Вместе с людьми они подтягиваются к консервному заводу в ожидании еды и молча плачут. Лая я не слышал вообще. <…>
Частных домиков на окраинах Грозного также почти не осталось, лишь пройдя квартал по улице Лермонтова, натыкаешься на дом с белым платком на длинной палке, <…> для достоверности надпись мелом: «Здесь живут люди». И вы знаете, они еще ухитряются мыть полы!
Весь остальной квартал пуст: в некогда ухоженных домах гуляет ветер, раскачивая хрустальные люстры и разметая по полу странички из школьных учебников. <…>
А русские женщины, толпящиеся около постов, тихо вздыхают: «Солдатики, мы вас так ждали — что же вы наделали». <…>
* * *
Точное число погибших военнослужащих установить невозможно. Официальная цифра 750 вызывала в солдатских палатках и офицерских столовых крепкий и невоспроизводимый в печати мат.
<…> Ясно только, что из Моздока «Тюльпан» (военно-медицинский борт, который увозит тела погибших. — Ред.) улетает практически ежедневно, а некий офицер ФСК, который по долгу службы занимается и подсчетом потерь, сообщил, что только через Моздок прошло около 4000 тел погибших.
Хитрость, наверное, в том, что многие из них неопознаны. У солдат не было жетонов с фамилией и группой крови: ну не успели снабдить перед отправкой, а в некоторых частях и вовсе отнимали воинские билеты. Поэтому трупы привозили на взлетную полосу, и командиры (оставшиеся в живых) пытались кого-то опознать. А многие части были сборные, а кто-то был новобранцем, а где-то погибли командиры, а кого-то узнать было просто нельзя… Многих хоронили мирные жители. <…>
* * *
Удивляет телевидение. Тема Чечни отошла на второй, где-то даже на третий план. Сообщают о чем угодно: о шахтерах, о японцах, а о Чечне — вскользь, будто война завершилась. Опять-таки думается, что все это неспроста. Ведь если сообщать и дальше о боях за город Грозный, то даже у самых оголтелых сторонников военного решения конфликта сложится полнейшая уверенность в провале всей операции. <…>
В войсках очень сильны антиграчевские настроения, офицеры, вплоть до командира полка, живут принципиально в палатках с солдатами, но паники и пораженческого настроения нет. Воевать не хочет никто, но и уходить по одному также никто не собирается: либо все вместе, либо воевать дальше. Глупости, что армия держится на патриотизме; глупости, что держится на деньгах, на страхе или на чувстве долга, — армия держится на чувстве товарищества.
* * *
…В глубине темной палатки шевелятся какие-то тени: солдаты пытаются развести огонь в печурке. Очень холодно… В углу два полешка да сваленные в кучу голые сетки кроватей. Солдаты не ели вторые сутки.
…Домик врачей госпиталя МЧС, здесь живет 40 человек, скученность неимоверная, негде сесть… Тылы подтянуты разве что для самого-самого командного состава. В войсках испытывают нехватку в продовольствии и воде, зато рынки ломятся от военного провианта.
У въезда в аэропорт Моздока, куда пробраться труднее, чем на ядерную базу, скопление частных автомашин — целый городок. Номера со всей России: Москва, Питер, Липецк. Какой-то дед приехал из Новосибирска, стоит с плакатиком у «Запорожца». Это родители тех, кто должен быть, по их мнению, здесь. Они несут круглосуточную безуспешную вахту. Иногда терпению наступает конец, и матери ложатся на дорогу в грязь перед идущими на войну колоннами.
— Вот легли они, а моя машина головная… Что я сделать могу? Я же боеприпасы везу… Выхожу и им объясняю, что если не проеду, то солдатам ТАМ будет хуже. Я вот это никогда не забуду и еще не забуду, как обещал вернуться раненому в Грозном, но не смог: не пустили. Представляешь, я знал, где он, обещал и не приехал… Знаешь, знаешь, что он обо мне думал? У него сквозное ранение в легкое…
<…> А матери все-таки находят своих детей.
Едем в Грозный, справа и слева почти сплошняком в поле — полки, полки, полки: танковые, мотострелковые, артиллерийские… Такое впечатление, что весь Северный Кавказ уставлен техникой. А на обочине дороги, на поваленных деревьях, просто на земле сидят родители с детьми в военной форме: плачут, кормят их из каких-то кульков, как когда-то всех нас кормили на родительских днях в пионерских лагерях.
Едем обратно. Танковый полк уже снялся с места и пошел месить грязь в сторону Грозного — ожидались бои за форсирование Сунжи. А в сторону другую, сбившись в кучку, брели женщины, одетые по-городскому, с наполовину пустыми кульками. Они — домой, а дети — на войну. Сюр, достойный кисти мастера или обвинительной речи прокурора.
(«Новая ежедневная газета», № 23, 8 февраля 1995 года и № 25, 10 февраля 1995 года).