Он был адвокат. Но это не мешало ему быть, также, историком, поэтом, лингвистом, этнографом, философом… и в этих качествах писать книги. А писал он много и всегда — про своё. Точнее — про наше, ибо она общая у нас с Адыгами — та, что больше самой вселенной — Кавказская Боль…

Когда я приезжал в Истанбул он откладывал все свои дела отвозил меня к себе в Силиври (западнее Истанбула) и начинался наш марафон — втыкания кинжалов в наши эмигрантские раны. И, хотя мы оба осознавали, что подобные беседы ничего кроме погубленных нервов не несут — мы не в силах бывали обсуждать иное…

Тугуз рассказывал мне много интересного, ибо он посвятил всю свою сознательную жизнь теме своего народа, а вернее — его жизни на чужбине после исхода с Кавказа…

Он изъездил весь Ближний Восток, провел тысячи встреч, исписал горы свидетельств… и поэтому в рано полысевшем черепе моего друга было саккумулировано громадное количество редчайшего материала.

Например, я узнал от него историю одного черкеса, который родился в Ливии, отличился на войне с немцами на стороне французов, попал в Англию и эмигрировал в Америку. Он повидал почти весь мир, чередуя дворцы и тюрьмы… затем попал офицером в рядах английского контингента в Палестину, но вскоре возглавил отряд арабских повстанцев и воевал против Англичан и колонистов-Евреев, пока не встретил в очередной лихой заварушке другого черкеса — который и привез его, в конце концов, к себе в Турцию. И наш герой прожил гостем в принявшем его доме двадцать с лишним лет — до самой смерти, ибо уходить означало смертельно обидеть друга. И семью он не завел, несмотря на уговоры хозяев, боясь причинить им неудобства.

У Тугуза вышла серия статей, посвященных похождениям покойного…

Еще, мой друг показывал мне ворох исписанных мелким почерком разнокалиберных бумаг, что достались ему после смерти хозяина. А нашли их зашитыми в большом потайном кармане плаща на покойнике. Окоченевший труп, свернувшегося калачиком молодого мужчины был обнаружен в снятом накануне номере одного дешевого отеля Станбула. Случилось это в 2004 году, и — по документам — покойник оказался Чеченцем — бойцом вооруженного сопротивления российской агрессии. Опять же — по обнаруженным при нем бумагам — он, тяжело раненный, попал в плен и только недавно выкарабкался из русских зон чуть живой… На этих листках были разрозненные свидетельства зверств тюремных властей над военнопленными Чеченцами — очевидно этот парень ехал в качестве гонца от авторов этих кровавых свидетельств, в наивной надежде оповестить мир про настоящий ад на земле…

Чаще всего Тугуз рассказывал мне истории, связанные с Черкесами-эмигрантами и их последующими поколениями, и именно эти моменты из всего рассказанного им остаются в моей памяти самым яркими. Я часто думаю об этих историях в контексте судеб народа моего собственного… слишком много перекликается между вайнахами и адыгами — особенно в свете массового исхода чеченцев со своей исторической родины в последнее двадцатилетие…

А вот — для непосвященных — несколько сухих фактов про судьбы народа моего друга — Адыгов.

Это был — еще недавно — единый народ, разделенный в 18-19 веках русскими завоевателями на Адыгейцев, Кабардинцев, Черкесов, Шапсугов, Абазинцев и т.д. занимал центр и запад Кавказа, как и всё черноморское побережье. Древнейший обитатель в регионе, известный ещё античным грекам, он был самым многочисленным и организованным народом к северу от Главного Кавказского Хребта.

В отличии от Конфедерации Вайнахов — полностью эгалитарной прямой демократии, Адыги создали ряд княжеств, возглавляемых военной аристократией и объединенных в союзы. На протяжении веков Адыгский Союз успешно защищал свои земли от внешних сил, вступая в международные каолиции и заключая договора в качестве равноправных сторон — в отличии от чеченцев, придерживающихся почти полной самоизоляции…

И, на заметку моим гордым соотечественникам — именно Адыгам обязан Кавказ образу «идеального воина» — стяжавшему себе бессмертную славу на трех континентах — Европе, Азии и Африке (феномен, апогеем которого явилось правление черкесской гвардией Бурджитов средневековым Египтом и Сирией на протяжении почти полутораста лет) …

Вместе с тем, во внешней государственной политике Адыгский Союз допускал серьезные промахи. Например, во время гражданской войны в Золотой Орде, Адыги поддержали неудачный бунт Тохтамыша и поплатились за это тем, что стали данниками Крымцев. Затем, стремясь выйти из-под ярма Крымского Хана — уже вассала Турции — Адыги пошли на союз с Московией. И в этом была самая их большая ошибка, за которую расплачиваются — до сих пор и они сами и весь Кавказ…

Ибо, посягая на роль самостоятельной политической единицы в международных делах, Адыги проявляли крайнюю беспечность и часто переоценили свои возможности. Приведя русских варваров себе в помощь, Адыги уже не смогли избавиться от своих «друзей», которые, утвердившись на Кавказе, решили покончить с наивными горцами окончательно…

Тугуз с глубокой болью поведал мне о том, как — думая что спасают свою культуру — Адыги своими руками похоронили её. Ибо на чужбине — даже единоверной — забывается язык, увядает стать и хиреет обычай — пока не умрет совсем… Про самого себя он говорил, что он — словно последний из Могикан — последний Адыг в их роду, кто понимал родной язык и еще ощущал себя Кавказцем.

Князь по рождению, Тугуз жаловался на то, что 10 % остававшихся на их родине холопов в конце 19-го века, оказались теперь единственными правоприемниками богатсв древней и самобытной адыгской культуры, в то время как рассеянная по миру княжеская «соль» его народа — от Нью-Джерси до Аммана и от Триполи до Тираны — стала Пятницами из «Робинзона Крузо».

Рассказывая про свой народ и про его горе, Тугуз часто забывался, впадая в какой-то многословный транс…

Он постоянно повторял мне, что эти беседы со мной протягивают жизнь Кавказцу внутри него, потихоньку угасающему под давлением усталости и прогматичных будней. Тех самых обстоятельств, заставивших его с женой решиться на сознательное и полное отуречивание их двоих малолетних детей… И теперь, в доме черкесских князей Тугузов — впервые за 150 лет — чуждая турецкая речь заменила родную.

.

Я слушал турецко-русско-английско-чеченскую кашу-малу своего друга внимательно — и мысли мои метались со скоростью времени: перелетая от века к веку, от битвы к битве, от трагедии к трагедии…

И мое воображение рисовало мне моего праправнука, оплакивающего навсегда потерянную Отчизну, жалуясь на судьбу — на причудливой смеси чужих языков — новоиспеченному кавказскому другу прибывшему с какой-нибудь маленькой но героической Балкарии.