В новогоднюю ночь в доме разбрасывали всю наличность. Утром собирали, и, случалось, не все деньги находили. Мы, дети, обнаруживали пропавшие купюры за кроватями, шифоньером и день спустя, и неделю. Мать их присоединяла к пачке в «тайнике», отец – оставлял нам: «Что хотите, то и купите себе в магазине». Ни елки, ни игрушек, ни других подарков.
Второе, что я помню о Новом годе из детства, — гости. Иногда столько, что в доме не помешались, и кого-то дядя, брат отца, уводил к себе. Мы кого-то не узнавали, и мама отвечала: «Он в выселении тоже жил в Семипалатинске». И человек, которого мы, дети, толком не разглядели, становился родным: «Раз оттуда, из Казахстана, – значит, свой. Навсегда».
На второй, третий день гости уезжали, и я спрашивал у матери, кто кем был там, в депортации. И выяснялось, что с кем-то отец дружил, с другим – работал, с третьим – учился…
-А тот, кто играл на гармони, пел? – не унимался я.
— Он – Шалман из Мартан-чу. Его в Семипалатинске судили за то, что сочинил и исполнил на вечеринке песню о выселении чеченцев и ингушей.
Мать любила рассказывать о прошлом. Читала стихи на казахском языке, выученные в школе. Пока не вышла замуж за отца и не переехала в Семипалатинск, она жила на юге-западе Казахстана. Десяти лет от роду, ходила отоваривать карточки на хлеб, работала на хлопковом поле. Ее мать, моя бабушка, и две сестры шили, третья – трудилась на шахте. С отцом она познакомилась в гостях у сестры. Вскоре он прислал сватов с ее кольцом-залогом.
У отца, по ее словам, была ярко-рыжая шевелюра. Выделялся не только ею. Одевался со вкусом. Не позволял себе ни единого слова не по делу. Мастер на кожевенном производстве, по вечерам учился. Однажды отца долго не было, затем принесли его окровавленную одежду. Она отстирывала ее, не зная, выживет ли он после семи ножевых ран.
Два удара пришлись в шею. Два шрама от них я видел с детства.
Не так давно Арби Исмаилов – тоже семипалатинский – рассказал:
-Мой дядя лежал в больнице. Однажды, выйдя из палаты, он увидел в коридоре человека. Он шел полусогнувшись, еле слышно приговаривая: «Йа Аллах1!» Дядя предложил ему помощь, однако тот попросил не беспокоиться. Сказал, что идет на поправку. Так мой дядя познакомился с твоим отцом.
В другой раз на отца напали поздно вечером, когда он возвращался с занятий. Он отбился, выжил. Других подробностей мать не знала. Отец же не делился пережитым. Если что-то и вспоминал, то «голый» факт, без объяснений. То, например, как раскулачивали его деда, отца, мать, а его с шестью братьями и сестрами прятали родственники. Или то, как в первый день февраля 1946 года умер в Казахстане, в депортации его отец, мой дед.
В год депортации отцу было четырнадцать лет. Он работал на почте.
В октябре 42-го немцы бомбили Грозный, город горел, отсвета пожарищ в селе в 30 километрах было достаточно, чтобы не зажигать по вечерам лампы для участников белхи по очистке кукурузы от оберток.
За два месяца до выселения в каждом доме разместили красноармейцев. Отец сблизился с офицером, и он в ночь перед выселением предупредил: «Готовьтесь в дальнюю дорогу. Берите деньги и продукты. Сколько есть». Пока в доме «затаривались», отец со снохой – женой старшего брата закапали в огороде царских времен документы на землю, другие бумаги.
Мою будущую маму выселили девятилетней девочкой. Перед рассветом ее разбудил стук в дверь, мать укутала ее в свою шаль, и солдаты под дулами автоматов погнали людей на сборный пункт. В вагоне ее дядя и еще один человек устроили отхожее место, отгородив угол и пробив пол. Везли две с лишним недели, оголодавших, завшивевших. Выгрузили в снег, и мужчины, женщины, дети — все рыли норы-«землянки» на склоне холма, чтобы как-то укрыться от лютого ветра и мороза.
В 56-м, когда первые чеченцы — кто с разрешения властей, а кто и на авось — выехали на Кавказ, мать с отцом тоже собрались на Родину. На руках была дочь, моя старшая сестра. Она появилась на свет слабой, болела, и родители отложили поездку из боязни потерять ее. Тем не менее, ее не стало, а мать уже носила под сердцем меня, второго ребенка своего.
В январе 57-го вышел Указ о восстановлении ЧИАССР. В июне родился я. В октябре родители, со мной на руках, возвратились домой, в Чечено-Ингушетию.
Через две недели исполнится 65 лет со дня выхода того самого указа. В июне мне будет 65. И нередко думаю я, что и родился-то только для того, чтобы было кому нести в себе боль и горечь 13 лет, проведенных народом в ссылке.
Таков он, новый год, для меня. Как, впрочем, и 23 февраля, и все другие «красные даты».
