Сначала я познакомилась с дочерью Усама Луизой, которая подкупила меня своей естественностью и тем, что для нее, как и для меня, главным человеком в жизни был отец. Придя на прием, она попросила бумагу и сказала, что ей легче изложить свою просьбу письменно. Села и написала, как в начале первой войны погибла накануне своей свадьбы ее 18-летняя дочь, как в конце той войны ранило ее мужа Желаудина, как ее семья попала под обстрел по дороге в Ингушетию во время знаменитого теперь авианалета на колонну беженцев 29 октября 1999 г., и был ранен ее маленький сын. Обычная женщина, домохозяйка, она рассказала об этом с удивительной простотой и силой. Свое обращение она закончила словами: «Помогите мне просто, как человек».
Мы подружились с Луизой, и она принесла нам дневник, который ее отец вел осенью-зимой 1999 г. в Грозном, методично превращаемом в руины артиллерией и авиацией. Вся его большая семья и многочисленная родня, занимавшая в Грозном целую улицу, покинула город, и он, упрямый старик, остался один, потому что не хотел бросать свой дом и становиться беженцем.
Потом Усам приехал в Москву и стал работать сторожем в нашем офисе в выходные дни. В те годы я постоянно приходила туда по субботам, чтобы поработать спокойно, без посетителей и телефонных звонков. Между нами завязались приятельские отношения.Часто он приходил ко мне поговорить. Я поддерживала разговор больше из уважения к его возрасту и торопилась поскорее вернуться к работе. К тому же мы почти никогда не сходились во мнениях. Усама это нисколько ни смущало, напротив, поспорив со мной, он уходил удовлетворенный: видимо, ему нравился острый разговор, и к согласию он не стремился. Иногда он угощал меня едой, которую приносил для себя. Один раз мы почти поругались — из-за денег. Прав был скорее он, чем я. Но на следующий день он подошел и сказал мне: «У нас говорят: если старый и молодой поспорили, то виноват старший».
Почему он мне нравился? Сама не понимаю. В нем не было никакой старческой умиротворенности, никакой мудрости. Это был жесткий сердитый упрямый старик. К тому же он был сталинист. Я никак не могла понять, как чеченец, переживший высылку, может быть сталинистом. С сожалением вспоминал советские времена, когда был порядок и достаток: вовремя платили зарплату и пенсию, работал транспорт. Ругал сторонников независимости, считал их дураками, из-за которых все это пошло прахом. Он был водителем автобуса, и когда в начале 90-х возил на многочисленные митинги сторонников независимости (среди которых много было его сверстников), ругался с ними. Ему предупреждали, чтобы был поосторожнее, но это могло только подзадорить его.
Его сын Али, живший в Москве еще с довоенных времен, поселил родителей в коммунальной квартире и прописал их. Усам постарался извлечь из московской прописки максимальную пользу: вытребовал все положенные ему, как инвалиду, льготы и начал хлопотать о предоставлении автомобиля. Если у нас появлялась какая-нибудь гуманитарная помощь для беженцев, Усам тотчас же вежливо, но твердо заявлял на нее свои права. Был очень хозяйственен и трудолюбив, на дежурстве никогда не был праздным: вечно что-то чинил или мастерил. Можно было подумать, что это человек -исключительно материальных интересов. Но это было не так. Я не раз замечала, как он большими неуклюжими буквами что-то пишет в ученической тетради. Оказалось, он записывает высказывания и мысли, показавшиеся ему чем-то замечательными.
Однажды я услышала, что Усам поет, аккомпанируя себе на балалайке. Хриплый стариковский голос, однообразное треньканье балалайки, унылый мотив — все это вместе получалось удивительно сильно и красиво. Усам сказал, что хочет записать свои песни для внуков. Я попросила сделать для меня копию этой записи. Потом знакомый чеченец перевел тексты этих песен, и стало ясно, почему их непонятные слова звучали с такой силой.
Бывало, он возмущался тем, как обходились с ним московские чиновники, но никогда не поддерживал разговор о преследованиях чеченцев, которыми тогда была переполнена наша жизнь. Иногда говорил, что мол сами виноваты, или просто молчал. Тогда это вызывало у меня недоумение и раздражение. Только потом я поняла, что он не отстранялся от преследуемых, а чувствовал себя одним из них, но ему претила роль жертвы.
К своим обязанностям Усам относился с исключительной серьезностью. Как-то раз во дворе, где находится наш офис, проводились какие-то земляные работы. Рабочие попросили разрешения подключиться к нашему щитку. Из-за кабеля входная дверь в офис осталась на ночь полуоткрытой. Так Усам всю ночь просидел у этой двери, положив рядом с собой топор. Какое счастье, что никому не пришло в голову заглянуть в нашу дверь!
Как и многие чеченцы, Усам любил похвалиться, хотя и делал это обычно ненавязчиво: рассказывал какой-нибудь случай, в котором проявилось упорство, трудолюбие или «крутость». Быть «крутым» ему было важно до конца дней, потому что он до конца оставался мужчиной. Изредка на его лице вспыхивала восхитительная улыбка, в которой выплескивалась неугасшая жизнь сердца.
Как-то раз он сказал, что женился на самой красивой девушке, горделиво заметив, что и сам был в молодости очень красив. И показал блеклое фото парня в кепке, гладкое лицо которого почти ничем не напоминало выразительные черты Усама.
О своей Лейле он очень заботился, но всегда, когда она была рядом, ворчал на нее и резко одергивал, что бы она ни сказала. Мне кажется, он сердился на нее за то, что оба они уже старые.
В московской коммунальной квартире с невежливыми соседями, капризными соседскими детьми и кошками, гадившими у него под дверью, Усаму было некомфортно. Ему хотелось вернуться в свой дом и чувствовать себя там полным хозяином. Поэтому как только война кончилась, Усам уехал в Грозный. Я дважды навестила его в маленьком домике среди заросших буйной зеленью развалин. Лейла болела, хозяйничал Усам, расчистил двор от мусора, посадил огород. Но было видно, что он сдает.
Это началось еще в Москве. В 80-х годах он перенес операцию по поводу рака горла. Операция прошла успешно — Усаму даже сохранили голос, что при таких операциях большая редкость. Почти двадцать лет болезнь не напоминала о себе ничем, кроме небольшого отверстия в горле, из-за которого Усам стеснялся есть на людях. И Усам решил наконец избавиться от этого неудобства: пошел к онкологу, и тот зашил ему дырку. Но почему-то с этого времени Усам стал чувствовать себя все хуже и хуже.
В Грозном это был уже не тот Усам, какого я знала в Москве — крепкий и молодцеватый, всегда готовый поспорить, поддразнить каким-нибудь резким суждением. Он держался всегда с немного нарочитой важностью и суровостью, из-под которой нередко проглядывало обаятельное выражение лукавого простодушия. Теперь это был изможденный усталый человек с застывшей маской гнева и страдания на лице. Не одни болезни удручали его: все, что он видел вокруг — и бесчинства федералов, и недостойное поведение чеченцев — вызывало его отвращение и гнев.
Последний раз я видела Усама опять в Москве. Он тогда женил своего младшего сына Али, работавшего у нас водителем: привез ему невесту из горного села. Я хорошо помню нашу последнюю встречу. Это был неприемный день, когда наш офис заполняет молодежь. Юные волонтеры, в основном, студенты, занимаются с детьми беженцев, у которых проблемы в школе. Из сотрудников Комитета было всего два-три человека. Усам выглядел страшно уставшим. Он сказал, что шел к нам 4 часа. Детвора шумела, нам, как всегда, было некогда. Я смутно почувствовала, что Усам пришел попрощаться с нами, вложил в этот визит остатки своих сил и испытывает горечь от того, что не застал всех и что нам не до него. Почувствовала, но малодушно прогнала это ощущение, стала дежурно спрашивать о здоровье, уговаривала лечиться. Усам не возражал, но мои слова повисали в воздухе, казались фальшивыми и легковесными. Немного посидев, он ушел. А вскоре после этого вернулся в Грозный и умер.
Он почтил нас предсмертным прощанием, а мы даже не заметили этого.
Конечно, его сгубила болезнь, но, мне кажется, что он сам уступил ей, и в этом, проявился его суровый и своевольный характер: он сделал последнее дело, которое считал нужным сделать на земле, — женил сына, — и в гневе отвернулся от этого мира.
Елена Буртина
12 октября 2009 года