«Почему русские офицеры в XIXв. предпочитали горский костюм… Готовя пост о папахах, я попросила своих знакомых поделиться рисунками или фото, и получила столько материала, что можно было бы сделать из этого отдельную серию постов, комментируя каждый рисунок или фото.
Особо хочу поблагодарить историка из Нальчика Тимура Дзуганова, поделившегося уникальными рисунками из своей личной коллекции.
Уже разместив эти рисунки в блоге, я нашла статью известного питерского историка Якова Гордина “Русский человек и Кавказ”, опубликованную в 2006 году в Альманахе “Культура и общество”. Рассуждения Якова Аркадьевича о влиянии горского костюма на русского офицера, служившего на Кавказе в период Кавказской войны, мне кажутся идеально вписывающимися в тему горского костюма вообще и горской папахи, в частности…Поэтому привожу фрагмент статьи:
“Одним из глубоко осмысленных парадоксов русского мира Кавказа было отношение русских офицеров к внешним атрибутам, присушим горцам. Горский костюм, который, очевидно, с ермоловских времен стали носить русские офицеры (со временем некоторые части Кавказского корпуса получили горскую одежду как официальный военный костюм), изначально имел куда более серьезное значение, чем просто удобная боевая одежда. Одежда Кавказского корпуса с тех же ермоловских времен была не менее удобной. И тем не менее… Мы располагаем массой свидетельств о том, какую роль играл горский костюм в самоощущении русского офицера.
Лермонтов писал в том же очерке: “Он (русский офицер – Я.Г.) легонько маракует по-татарски; у него завелась шашка, настоящая гурда, кинжал – старый базалай, пистолет закубанской отделки, отличная крымская винтовка, которую он сам смазывает, лошадь – чистый Шаллох и весь костюм черкесский, который надевается только в важных случаях и сшит ему в подарок какой-нибудь дикой княгиней. Страсть его ко всему черкесскому доходит до невероятия”.
Аристократ Печорин одевался так, что казаки принимали его за кабардинца.
Зиссерман, прослуживший на Кавказе четверть века, писал в воспоминаниях: “Сами чеченцы не усомнились бы признать меня своим земляком, так преобразился я несколько-летним пребыванием среди горцев и увлеченный поэтическою стороною их воинственной полудикой жизни; ну, а наружно и говорить нечего: бритая голова, маленькая русая козлиная бородка, загорелое лицо, костюм, оружие и все ухватки до тончайшей подробности не уступали оригиналу”.
Русские завоеватели высшим достижением считают максимальное отождествление себя с горцами.
Когда Лермонтов писал, что Печорин гордился своим неотличимым сходством с кабардинцем, то он знал, что говорил: “С тех пор, как я выехал из России… изъездил линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Куба, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски”. Это – из письма другу С. Раевскому в 1837 году.
Можно с достаточной вероятностью предположить, что насмешки Лермонтова над Мартыновым, в мирной обстановке носившем утрированный горский костюм – “горец с большим кинжалом”! – были вызваны именно этой профанацией обычая, глубокую суть которого Лермонтов понимал.
Зиссерман гордится тем, что его не отличить от чеченца. Причем, это не только самооценка. Наместник Кавказа Воронцов, выросший и воспитанный, как мы знаем, в Англии, был в восторге от вида Зиссермана. Генерал Засс, прославившийся своими набегами на горские аулы, не только сам носил черкесский костюм, но и все его окружение одевалось так же.
Ношение горского костюма русскими офицерами было явлением знаковым. Оно означало стремление влиться в исконный мир Кавказа, отделиться таким образом от русского мира (при этом не теряя чувства имперского патриотизма).
Это стремление могло возникнуть и проводиться с такой настойчивостью только в том случае, если мир Кавказа воспринимался как нечто более значительное, чем русский мир. И, стало быть, горец, которого копировали русские офицеры, воспринимался как личность с более высоким экзистенциальным статусом. Горец воспринимался как носитель свободы, русскому человеку недоступной.
Любовь славянофилов к русскому платью – допетровской эпохи: платье это они носили как вызов, как символ отрицания европеизма. Это было осознанное оппозиционное действие, но достаточно поверхностное и искусственное. Славянофилы не пытались, да и не могли вжиться в мировосприятие допетровского русского человека. Черкесское платье русского “кавказца” было, по сути дела, таким же вызовом, но скорее подсознательным и потому более глубоким. Русский офицер органично воспринимал мир Кавказа как свой мир.
Черкесское платье, верховая посадка, оружие – имитация облика джигита. Джигит – концентрация достоинств свободного человека и высшая похвала как для горца, так и для русского.
И здесь снова нужно вспомнить о принципе “психологической компенсации”, о котором уже шла речь. Литератор, публицист Евгений Марков, автор лучшего анализа толстовских “Казаков”, путешествовавший по Кавказу и хорошо его понимавший, писал в 1880-х годах: “Когда смотришь в одно время на лезгина и на нашего брата вахлака-русского, то русский производит впечатление неуклюжего травоядного животного рядом со статным и смелым хишником. У лезгина пестрота наряда какой-нибудь пантеры или барса, грация и гибкость ее движений, ее страшная сила, воплощенная в изящные стальные формы”.
Разумеется, Марков преувеличивает контраст. Казаки-линейцы часто не уступали горцам в боевой выучке и сноровке. Но очевидно, что русский офицер осознавал разницу своих возможностей и возможностей горца. И дело было отнюдь не только в чисто военном соревновании. Горец идеально вписывался в окружающий мир, что создавало основу его высокого самосознания. Имитируя внешние формы, русский офицер сознательно или подсознательно стремился сравняться с горцем именно во взаимоотношениях с миром”.
Сака Сакаев
