Надя   (рассказ-быль)

Эту удивительную историю мне рассказала женщина по имени Асет. Познакомились мы с ней необычно, зато по-современному — в социальной сети Instagram. Именно там, на своем аккаунте, Асет не один раз обратилась к пользователям со странноватой, как мне показалось, просьбой встретиться с ней и записать ее волнующий до потери душевного равновесия рассказ. Меня это заинтересовало и движимый любопытством, я обменялся с Асет по телефону несколькими сообщениями. Мы договорились о встрече у нее дома. Встретила меня довольно миловидная женщина, как мне показалось, бальзаковского возраста с удивительно добрым взглядом и правильными чертами лица. Я собирался выслушать рассказ Асет в машине или около нее, в лучшем случае — во дворе ее дома. Но она решительно отвергла это и гостеприимно пригласила меня в дом, Не зная еще, о чем будет история, я приготовил на своем телефоне диктофон и удобно расположился на кухне за чашкой ароматного чая, напротив Асет. Ее рассказ, который я иногда перебивал своими вопросами, длился ровно 50 минут. Все это время выражение лица Асет неоднократно менялось, голос прерывался, а на глаза наворачивались слезы. Она, как бы вновь пропускала через себя все то, что ей довелось испытать.

А вот и рассказ Асет, который для удобства повествования поведу от первого лица.

* * *

Тревожная осень 1999 года. Через пять лет после первой чеченской войны тучи вновь сгустились над Грозным. Город, в котором я родилась и выросла, опять в напряженном ожидании. Снова приближается война. Кто-то, кому есть куда уехать и кому позволяет хоть какое-то материальное положение, спешно покидает город. Таких — большинство. Кто-то, за неимением ни того, ни другого, готовится, как и зимой с 1994 на 1995 год, протянуть до весны. Таких – мало. И те, и другие, как и в первую войну, надеются в глубине души, что война закончится, не успев, как следует и начаться. И те, и другие не знают, что их ожидает впереди. И это угнетает, как и сама обстановка в ставшем фронтовом городе.

Самой беззащитной частью населения оказались старые немощные люди. Преимущественно русские. Или, как принято их называть на моей многонациональной родине, людей европейско-славянских кровей – «нечеченцев», русскоязычных. Чеченцы и ингуши никогда не бросают своих стариков и детей. Все, у кого была финансовая возможность, постарались как можно быстрее выехать из объятой войной республики. А у кого были такие возможности? Несколько лет – ни зарплаты, ни пенсий, ни пособий. Правительство не создавало никаких условий для того, чтобы мирное население могло спокойно выехать из республики. Не были предоставлены теплые дома или достойные пособия для жизни. Многие, выехав из республики и переночевав на скамейках в парках или на вокзалах, наголодавшись и попав в неприятности, возвращались под бомбы, так как просто не были просто приняты в других регионах. Но на отношениях между соседями это, однако, никак не отражалось. Люди по мере возможности помогали друг другу и жили мирно, как и до войны. Когда на православную христианскую Пасху все дети в нашем квартале ели куличи и яйца, а на мусульманскую уразу-байрам ходили по дворам, набивая сумки разными конфетами и сладостями. Так же весело и вместе справляли и Новый год.

Я вспоминала тяготы и лишения, которые, пришлось испытать еще в ту войну мне и членам моей семьи, оказавшись в роли беженцев. Поэтому мы до последнего оттягивали свое бегство из города. 21 октября 1999 года подвергся обстрелу ракетами с мощным поражающим воздействием район центрального рынка, что повлекло за собой огромное количество жертв и разрушений. После этого тянуть с отъездом мы не стали. Попрощались с остававшимися соседями, которые в силу различных обстоятельств не пожелали уезжать. Собрали свои нехитрые пожитки и покинули город, с надеждой на скорое возвращение. Я снова уезжала из моего любимого города, а в голове назойливо звучал, откуда не возьмись, чарующий голос Кобзона. Вновь и вновь проносились в его исполнении слова «не нужен нам берег турецкий и Африка мне не нужна» из известной песни Матвея Блантера и Михаила Исаковского. В ней есть еще и такие слова: «Летят перелетные птицы, а я не хочу улетать». Я тоже не хотела никуда улетать и уезжать из своего дома в родном Грозном. Но наступившая суровая действительность вынуждала меня это сделать, как и других, так как в наши дома вновь постучалась подлая война. И сделала нас вынужденными переселенцами.

Мы не стали далеко уезжать и обосновались в одной из станиц в Ингушетии. Сняли там квартиру. Раздобыли старенький телевизор, у которого проводили, можно сказать, все время. Не пропускали на разных каналах ни один выпуск новостей, где только и говорили о событиях в Чечне и в Грозном. Переживали за оставшихся там соседей, о судьбе которых неизвестно было ничего. Беспокоились о доме. Молили Всевышнего, чтобы он уцелел.

* * *

В начале марта, когда люди стали понемногу заезжать в Грозный, я тоже решилась съездить и посмотреть, есть ли нам куда возвращаться. Села на автовокзале в соседней станице на маршрутку, в которой ехали такие же беженцы, как и я. Конечно, страшно волновалась. Предстояла встреча с любимым городом и родным домом. Какими я увижу их? Что стало с моими соседями? Живы ли они? Неужели разрушенными окажутся здания и дома, более-менее уцелевшие после первой войны? Сохранились ли дома на нашей улице в частном секторе? Эти и другие вопросы волновали меня, и я задавала их себе всю дорогу, пока мы ехали. Мои раздумья часто прерывали военные на блокпостах, которые снова и снова проверяли у нас документы.

Наконец-то, после долгой тряски и многочисленных остановок для проверок, наша старая маршрутка подъехала к северной окраине города. Грозный встретил нас пасмурной и хмурой погодой. Небо над городом заволокло черными тучами. Где-то горели нефтяные месторождения. В спертом воздухе повис отвратительный и мерзкий запах, к которому примешивался еще и запах пороха. Мне казалось, что я еще в первую чеченскую войну привыкла к развалинам и разрушениям. Но открывшийся при въезде в город вид, поверг меня и пассажиров маршрутки, которые ехали со мной, в шок. Нашему взору предстала совершенно жуткая и сюрреалистическая картина, словно это апокалипсис. Куда ни кинь взгляд – везде груды руин на месте бывших домов, пустые глазницы окон в уцелевших стенах домов. Каким-то чудом сохранившиеся многочисленные печные кирпичные дымоходы, одиноко и гордо торчащие посреди развалин домов. Дороги завалены грязью и ветками деревьев, осколками и гильзами разного калибра. По наезженной колее изредка проезжала бронетехника, поднимая облака желтой удушливой пыли. Через каждые 300-500 метров забаррикадировавшиеся блокпосты и грязные военнослужащие с почерневшими неизвестно от чего лицами. Я невольно вспомнила кадры документальной кинохроники о Сталинградской битве во время Великой Отечественной войны 1941-1945 годов. Многие картинки совпадали один в один.

Сердце отчаянно колотилось в груди. Я чувствовала, как кровь бьет у меня в висках. Мне вдруг захотелось плакать. На глазах выступила влага, и к горлу подкатил ком. Усилием воли я сдержала себя, чтобы не пустить слезу, и начала шептать молитвы. Это помогло. К моменту прибытия «Газели» к месту назначения в районе автобазы, я уже взяла себя в руки.

Здесь по обе стороны тротуара расположились два ряда торгующих, которые тянулись до самой больницы скорой медицинской помощи. Продавали все подряд: и хозяйственные товары (как новые, так и бывшие в пользовании), и продукты питания. Бросалось в глаза большое количество продаваемой разнообразной тушенки в жестяных банках. Это своеобразная «валюта» федералов, которой они рассчитываются с местным населением при натуральном обмене, то есть совершают бартерные операции. «Раз есть базарчик (пусть и стихийно возникший) – значит, жизнь продолжается», — подумала я. И воодушевленная этим умозаключением, направилась пешочком в путь по направлению к своему дому.

Идти мне минут 30 в сторону армянского магазина по дороге на старый аэропорт. А идти страшно. Часто приходится переходить с одной стороны улицы на другую, петлять. То там, то здесь поваленные деревья, которые также приходится обходить. На улицах ни одной души. Тишина, которая лишь изредка нарушается ревом проезжающей недалеко военной техники. Так или иначе, но через час я добралась до скособочившихся и пробитых осколками ворот своего дома. Дом, счастье-то какое, стоял. Прохудившаяся крыша, кое-где потрескавшиеся стены, выбитые рамы не в счет. Это можно сделать, отремонтировать. Главное – стены дома стоят. Довольная и счастливая я нашла место, где можно было присесть с дороги, передохнула. Потом побродила по дому, по двору, совершив своего рода инспекцию. Осмотрев их, направилась к неказистому дому соседей, расположенному на участке, примыкающему к нашему. Забор из шифера с калиткой был повален. Везде валялись осколки кирпича, черепицы и шифера. Сам домик оказался полуразрушенным. Черепицу с двухскатной крыши раскидало по всему двору. Саманные стены покосились. Я подумала, что навряд ли в этом домике сейчас кто-то живет. На всякий случай пару раз окликнула соседей, но никто не отозвался.

В этом доме до войны проживали мать с дочерью. Матери — бабе Даше было лет за 80. Старая, больная женщина, она еще не утратила здравый рассудок, твердую память и способность самостоятельно передвигаться, хотя и не без труда. Ее единственная дочь Надя тоже немолодая. Ей 60 лет с небольшим. В таком пожилом возрасте она выглядит, как ребенок: маленькая, худенькая, морщинистая, с бледной и сухой кожей. Телосложение у Нади пропорциональное, однако, пропорции эти соответствуют детским. При рождении, по рассказам бабы Даши, Надя имела нормальные весоростовые показатели. В младенческом возрасте, когда ей было 3-4 годика, Надя, заболела. Болезнь ее проявилась в задержке физического развития и роста. По этим показателям Надя стала значительно отставать от сверстников. При этом интеллект у Нади развит превосходно и полностью сохранен. Язык не поворачивался ни у меня, ни у других соседей называть ее тетей Надей, поэтому все и обращались к ней просто — Надя. У матери с дочерью не осталось в нашем городе других родственников. Обе получали пенсию, на эти небольшие деньги и жили. Славились своей чистоплотностью и аккуратностью во всем. Мы очень дружили. У нас даже калитка была в заборе на границе между нашими участками. Чтобы не через улицу попадать друг к другу. Они часто помогали мне присмотреть за единственной дочерью, и я в них души не чаяла. Считала их своими близкими людьми. Так же трепетно относились ко мне и баба Даша с Надей.

Между тем, услышав мои крики, прибежала Раиса, соседка, которая живет напротив нас через дорогу. Мы кинулись на шею друг другу, стали обниматься, причитать. Раиса со старым отцом и инвалидом-братом никуда не уезжала из Грозного ни в первую войну, ни в этот раз. У нас с ними тоже сложились добрососедские доверительные отношения. Выплеснув эмоции и придя в себя, Раиса тут же, впопыхах, поведала мне вкратце такую историю про бабу Дашу и Надю.

В очередной ночной минометный обстрел нашего квартала, один из снарядов попал в дом бабы Даши. В это время у нее находилась знакомая одинокая старушка с соседней улицы, которая временно перешла жить к бабе Даше. На этом настояли Надя и сама баба Даша. Вместе было как-то надежнее и спокойней пережить все эти ужасы войны, обрушившиеся на них. Да и зимними вечерами было с кем поговорить по душам, находя в этом успокоение. От осколков разорвавшегося под окном снаряда старушка погибла на месте. Раненой в ногу оказалась Надя. Баба Даша, по случайному и счастливому стечению обстоятельств, оказалась целой и невредимой. Но от испуга потеряла всякую способность передвигаться и не понимала, что происходит.

Оставаться ночью в доме с выбитыми окнами было нельзя. Они могли просто замерзнуть. Маленькая Надя, превозмогая боль, перевязала в потемках первой попавшей под руку тряпкой свою кровоточащую рану. Волоком на одеяле, при лунном свете, прилагая неимоверные усилия, дотащила она ничего не соображающую мать через всю улицу к дому Раисы. Стала звать на помощь. Услышав крики о помощи, Раиса, вместе с вышедшими на помощь отцом и братом, занесла к себе обессилевших мать и дочь.

Утром Раиса сходила в комендатуру и сообщила им о случившемся ночью. Приехавшие сотрудники МЧС забрали похоронить погибшую старушку. Затем приехали снова и эвакуировали неизвестно куда раненую в ногу Надю. Баба Даша до сих пор находится у Раисы. О судьбе Нади ничего неизвестно, хотя прошло уже 4 месяца, как ее увезли. Ни в комендатуре, ни в МЧС не могут установить ее местонахождение. На все запросы комендатуры в органы здравоохранения соседних республик, краев, областей приходят одинаковые ответы, что разыскиваемая Маслова Надежда Алексеевна в списках больных подведомственных им медицинских учреждений не значится.

— Я уже, как на работу, через день хожу в комендатуру, — закончила свой рассказ Раиса.

— А что баба Даша? — спросила я.

— Убивается баба Даша, ослабла вовсе, говорит, хочет увидеть свою дочечку перед смертью… Жалко мне ее, поэтому и бегаю в комендатуру, чтобы узнать судьбу Нади. Впрочем, чего это мы стоим здесь? Пошли в дом, там увидишь и бабу Дашу. Она, бедолага, обрадуется тебе, — сказала Раиса и мы перешли улицу и направились к ее дому.

Баба Даша полулежала на стареньком диване, заботливо укутанная пледом. К дивану была приставлена табуретка, на которой соседствовали стакан с водой, какие-то пузырьки, много разных таблеток и детская черно-белая фотография Нади в необычной настольной картонной рамке. С фотографии на нас смотрела беззаботная улыбающаяся девочка с огромным бантом на затылке. Лицо бабы Даши заметно осунулось за эти несколько месяцев, как мы не виделись. Те физические и моральные страдания, которые ей пришлось испытать не прошли бесследно, наложили свой неизгладимый след.

— Узнаешь гостью? — спросила Раиса бабу Дашу.

Та прищурилась, приложила полусогнутую ладонь руки к голове и долго разглядывала меня. Я стояла, не шелохнувшись и впялившись в нее взглядом. Тень улыбки пробежала у нее на лице. Она прикрыла глаза, радостно протянула руки ко мне и, когда я подошла к ней, крепко прижала меня и не отпускала долго. А потом, слегка отстранившись от меня, заглянула мне в глаза и тихо спросила:

— Ася, родная, ты нигде не видела мою Надюшу..?

(продолжение следует…)

Хаваж Цинцаев